Рассказы (ЛП) - Тем Стив Резник
От мужчины скверно пахло. Джексон ощутил дурной привкус во рту, просто вдохнув разделявший их воздух. Это зловоние отличалось от телесных запахов, с которыми он сталкивался прежде: что-то вроде грязных ног, смешанное с детскими мелками и, может, жирным картофелем фри. Однако Джексон помнил подобную вонь у старого отцовского курятника и возле птичьих клеток в зоомагазине.
— Не думал, что это займет так много времени.
Бубба поднял скрытую толстой перчаткой руку и ткнул в бинокль, висевший на шее Джексона.
— Надо полагать, смотрел на птиц.
Джексон погладил бинокль.
— Да. В самую точку. Это мое хобби, хотя вам оно наверняка покажется глупым.
Буббе ответ явно не понравился. Он оттопырил желтоватые губы, продемонстрировав ряд крупных зубов, изломанный, словно клюв.
— Зевака, да? — сказал он, резко, со свистом втянув воздух сквозь зубы.
Так местные жители называли тех, кто любил потаращиться. Ротозеев. Однако в свистящем исполнении Буббы «зевака» прозвучало как название отвратительной редкой птицы.
— Я честно не хотел шпионить.
Джексон сразу понял неубедительность своих слов, потому что именно этим он и занимался. Похоже, у него будут крупные неприятности. Местные жители защищали свою территорию: у них и так слишком много отняли.
— Забудь. — Мужчина схватил Джексона за руку. — Я и братья, мы тебя подбросим.
Джексон боялся спросить, куда его везут. Они направлялись не в город, а глубже в горы. Здесь находились самые высокие пики Аппалачей, однако Джексон не любил высоту. Он сидел, зажатый между расположившимся на пассажирском месте Младшим и управлявшим пикапом Косоглазом. От духоты кружилась голова. Теперь к тому, что он почувствовал раньше, примешивалась вонь старого плесневелого картона.
Бубба устроился в кузове и стоял, ни за что не держась. Он раскинул руки, словно летел; возможно, когда пикап подпрыгивал на ухабах, так оно и было.
Машина резко затормозила. Бубба перелетел через кабину, но чудом приземлился на ноги. Никто не проявил к этому интереса. Они находились почти на вершине горы, на небольшой прогалине, окруженной могучими деревьями, преимущественно белыми соснами; высота некоторых достигала ста пятидесяти, а то и двухсот футов. Младший схватил Джексона за руку и выволок из пикапа. Братья начали пронзительными голосами скандировать это глупое прозвище: «Зевака, зевака».
Они окружили Джексона, потягиваясь, подпрыгивая, все сильнее возбуждаясь из-за того, что должно было произойти. Глубоко в их горлах родился мягкий, тихий клекот, несколько секунд спустя перешедший в призывные крики. Они по очереди сбросили комбинезоны, и наружу вырвались ворохи маслянистых черных перьев, становившихся все гуще по мере того, как сдерживавшая их одежда сползала вниз. В конце концов комбинезоны упали на землю, братья размяли мышцы и затрепетали, раскинув огромные черные крылья, закрывшие бо́льшую часть прогалины.
Младший взлетел, испуская ликующие вопли, взмывая ввысь и пикируя к земле, край его крыла задел левую щеку Джексона и порезал ее. Затем пришла очередь Косоглаза. Тот пригнулся под деревьями, его крылья подняли ветер, который вначале остудил пылающее лицо Джексона, но потом заставил замереть от ужаса: жесткие крылья стукнули его по голове, и он рухнул как подкошенный.
Наконец Бубба взлетел и поднял его с собой, словно он ничего не весил, взмыв параллельно самому высокому дереву с такой скоростью, что у Джексона перехватило дыхание. Запыхавшись, он увидел горы новыми глазами, перед ним раскинулись пики гряды Оукоуи, древний плод столкновения гигантских тектонических плит, и он подумал, какое это прекрасное начало для книги, в которую теперь можно включить истинную историю легендарных теннессийских птицелюдей, — но тут Бубба отпустил его.
* * *
Когда Джексон пришел в себя, на него смотрела мать мужчин. Эту старуху он видел несколько дней назад обнаженной до пояса, с исполосованной спиной. То, что он издалека принял за шляпу, оказалось головой старухи, покрытой густыми перьями, которые начинались вокруг глаз, огибали выступающую челюсть и образовывали роскошное мягкое жабо на шее.
Она частично удалила перья с туловища, покрытого шрамами и изрезанного, как лица братьев. Перья толще и крепче волос, и от них непросто избавиться. Невозможно сделать это без порезов и без боли. Однако старуха сохранила значительную часть оперения, а значит, скорее всего, сидела дома, в то время как сыновья добывали для нее пропитание. Возможно, ее шрамы были декоративными или клановыми.
Пропитание. Он стал пропитанием. Охотник стал добычей. Зевака. Старуха вышагивала вокруг него, подергивая головой, ее горло издавало тихий шелестящий клекот. От нее воняло птицами и птичьей едой.
Джексон испытывал невообразимую боль. Он отключился, оцепенело очнулся, снова отключился от боли. Сейчас боль возвращалась — он чувствовал, как ее волна поднимается изнутри.
— Множество людей проводят жизнь в тихом отчаянии. Они не поют, и музыка их с ними гибнет, — сообщил старухе Джексон. Он бредил, но хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Он не знал, поняла ли его старуха.
Сыновья присоединились к ней за обеденным столом. Джексон хихикнул, подумав, что все это напоминает День благодарения. Мужчины сняли комбинезоны и теперь гордо прихорашивали оперение.
Однажды он видел, как птица съела лягушку. Это нельзя было назвать жестокостью, ведь лягушка — животное. Птица подняла ее и несколько раз уронила на землю, чтобы размягчить. Лягушка была еще жива, а потом птица ударила ее клювом.
Перевод: Ксения Сергеевна Егорова
Пшеничное поле с воронами
Steve Rasnic Tem, "Wheatfield with Crows", 2013
Иногда, когда он зарисовывал то, что помнил об этом месте, новые откровения появлялись в легкой штриховке, или отображались между наложением ряда линий, или подразумевались в форме, предложенной в каком-то более темном месте рисунка. Затылок или часть скрытого в тени лица, мертвого или просто спящего, он так и не смог определить. Он не был Ван Гогом, но рисунки Дэна все еще рассказывалы ему о том, что он переживал внутри и что видел, и он всегда чувствовал, что если он сможет найти ее глаза среди этих линий или, возможно, даже в случайном карандашном пятне, он сможет лучше понять, что с ней случилось.
В этой восточной части штата воздух был неподвижен, чист и пуст. Переизбыток неба растекался во все стороны, и ничто не могло его остановить, а внизу нетерпеливо колыхались пшеничные поля. Когда Дэн ехал из Денвера и снова увидел эти поля, он подумал, что в пшенице нет ничего особенного. Он заставлял себя думать о хлебе и золотой энергии, питавшей тысячи лет человеческой эволюции, но на самом деле присутствие зерна было унылым и где-то даже подавляющим. Когда он был здесь ребенком, он думал, что это всего лишь поля сорняков, но таких высоких — они были практически всем, что он мог видеть, дикие и неконтролируемые золотистые стебельки. Но в детстве все было другим — таким безграничным, таким трудным для понимания.
За полтора десятка лет, прошедших с момента исчезновения сестры, Дэн вернулся в это крошечное местечко у шоссе лишь однажды, когда в пятнадцать лет угнал машину, чтобы просто приехать сюда. Он никогда не делал ничего подобного раньше и не был уверен, что эта поездка хоть как-то поможет. Он просто чувствовал необходимость быть здесь, чтобы попытаться понять, почему у него больше нет сестры. И хотя пшеница шевелилась, вздрагивала и вела себя так, словно могла подняться с земли и раскрыть свои секреты, этого не произошло, и Дэн вернулся домой.
Конечно, и эта поездка — час езды из Денвера (на этот раз легально), с его матерью на пассажирском сиденье, кататонически смотрящей в окно — вряд ли что-то изменит в их жизни. Она не произнесла и двух слов с тех пор, как он заехал за ней в ее квартиру. Хотя он должен был отдать ей должное — у нее теперь была работа, и в ее жизни не было ужасных мужчин, насколько он знал. Но трудно было быть великодушным.
