Густав Мейринк - Голем
Далее следствием установлено, что умерший Карл Зотман носил в заднем кармане штанов — ко времени его обнаружения — записную книжку, где он предположительно уже за несколько дней до последовавшей кончины делал записи, и благодаря оным записям прояснилось и было облегчено задержание преступника императорско-королевскими властями.
Вследствие вышеизложенного задачей главной императорско-королевской прокуратуры стало руководство срочным розыском подозреваемого и исчезнувшего Лойзы Кваснички, благодаря последним записям Зотмана, и в связи с этим постановить: отменить предварительное заключение резчика камей Атанасиуса Перната как невиновного и уголовное дело против него прекратить.
Прага, июль
Подписал доктор фон Ляйзетретер».Земля ушла у меня из-под ног, и я потерял сознание.
Очнулся я, уже сидя на стуле, и надзиратель дружески похлопал меня по плечу.
Секретарь оставался совершенно спокойным, он чихнул, высморкался и обратился ко мне:
— Чтение решения суда откладывалось до сегодняшнего дня, ибо ваша фамилия начинается с буквы «Пэ-е» и, естественно, в алфавите значится ближе к концу.
Затем он продолжил чтение:
— «Сверх того, поставить в известность Атанасиуса Перната, резчика камей, что согласно завещанию студента-медика Иннокенца Хароузека, скончавшегося в мае, ему причитается треть всего имущества умершего, и положено подписать протокол».
Закончив, секретарь обмакнул перо в чернильницу и начал что-то строчить.
Я ждал, что он, как всегда, заблеет, но секретарь молчал.
— Иннокенц Хароузек, — повторил я рассеянно. Надзиратель склонился ко мне и прошептал над самым моим ухом:
— Незадолго до смерти доктор Хароузек был у меня и справлялся о вас. Просил передать большой-большой привет. Конечно, такого я тогда не смог сделать, нам строжайше запрещено. Впрочем, он страшно кончил, этот доктор Хароузек. Сам себя жизни лишил. Его нашли мертвым на могиле Аарона Вассертрума. Он лежал на ней ничком. А до того вырыл в могиле две ямки, перерезал себе жилы и сунул руки в те ямки. Истек кровью. Кажись, с большим приветом был доктор Харо…
Секретарь с шумом отодвинул стул и дал мне перо подписать протокол.
Затем он гордо выпрямился и произнес тоном своего начальника барона:
— Надзиратель, уведите…
Снова, как давным-давно, дежурный с саблей на боку держал меж колен кофейную мельницу; только на этот раз обыскивать меня не стал, а вернул мне мои драгоценности, кошелек с десятью гульденами, пальто и все остальное.
Я оказался на улице.
— Мириам! Мириам! Наконец-то мы увидимся! — Я заглушил в себе крик буйного восторга.
Вероятно, была уже полночь. Круглая тусклая луна висела в небе словно блюдо из светлой латуни, скрытое туманной пеленой.
Мостовая была покрыта вязким слоем грязи.
Шатаясь, побрел я к дрожкам, принявшим в тумане облик обессилевшего допотопного чудовища.
Ноги отказывались служить мне, я разучился ходить и еле передвигал онемевшие ступни, точно больной сухоткой спинного мозга.
— Кучер, как можно быстрей на Ханпасгассе, семь! Понятно? Ханпасгассе, семь.
На свободе
Через десяток метров возница остановил дрожки.
— Ханпасгассе, милистивий государ?
— Да-да, только побыстрей.
Пролетка снова было тронулась и снова остановилась.
— Бога ради, в чем дело?
— Ханпасгассе, милистивий государ?
— Конечно!
— На Ханпасгассе больше не проехать!
— Почему?
— Перэрита вся мостовая. Перестройка во всем еврейском квартале.
— Тогда езжайте как угодно, но прошу быстрей. Лошадь с ходу взяла галоп и тут же, спотыкаясь, не спеша заковыляла дальше.
Я опустил дребезжащее стекло окошка и с жадностью вдохнул свежий воздух.
Все мне было в новинку: дома, улицы, закрытые магазины.
Одиноко и понуро рысцой бежал по мокрому тротуару белый пес. Я посмотрел ему вслед. Странно! Собака! Я совсем забыл, что на белом свете существуют такие животные. В ребячьем восторге я крикнул вслед псу:
— Ну-ну! Не стоит вешать голову! Что бы сказал Гиллель?! И Мириам?
Еще несколько минут, и я буду у них. Начну стучать в дверь, пока не подниму их с постели.
Нынче, конечно, все было хорошо — все напасти этого года позади! Какое предстоит Рождество!
Теперь я его не просплю, как в последний раз. На миг я снова испугался, припомнив слова арестанта с мордой хищника.
Обгоревшее лицо — зверское убийство — но нет, нет. Я силой старался отогнать эти подозрения: этого не может, не может быть. Мириам жива! Я ведь слышал ее голос из губ Лапондера.
Еще минута — полминуты — и тогда…
Дрожки остановились перед грудами развалин. Всюду баррикады из булыжников!
На них виднелись горящие красные фонари.
Множество рабочих при свете факелов копали и рыли землю.
Груды строительного мусора и обломков стен преграждали путь. Я карабкался через них, погружаясь по колени в щебень.
Это то, что должно было быть Ханпасгассе?!
С трудом я пытался сообразить, куда попал. Вокруг ничего, кроме руин.
Разве не там находился дом, в котором я жил?
Фасад был снесен.
Я вскарабкался на земляную кучу, глубоко внизу подо мною на месте прежнего переулка зияла черная выложенная камнем траншея. Я поднял голову — как гигантские пчелиные ячейки, повисли в воздухе обнаженные комнаты, освещенные отчасти факелами, отчасти лунным светом.
Там, наверху, то, что должно было быть моей комнатой, я узнал ее по цвету обоев. От них только одна полоска осталась.
А вот и примыкавшая к ней студия Савиоли. В душе я вдруг ощутил полную пустоту. Странно! Ателье… Ангелина!.. Как далеко, как бесконечно далеко ушло все это от меня в прошлое!
Я обернулся — от дома, где жил Аарон Вассертрум, не осталось камня на камне. Все сровняли с землей — лавку старьевщика, подвальную конуру Хароузека… все, все.
«Человек ступает туда, как тень», — вспомнил я фразу, где-то когда-то вычитанную.
Я спросил рабочего, не знает ли он, где теперь живут те, кого отсюда выселили, — может быть, он знаком с архивариусом Шмаей Гиллелем?
— Немецкий не понимай, — ответил он.
В благодарность я дал ему гульден, и хотя он тут же понял немецкий, но ничего не мог мне толком сказать.
И никто из его друзей.
Может быть, в «Лойзичеке» что-нибудь знали?
«Лойзичек» был огорожен. Это означало, что там шел ремонт.
Тогда разбужу кого-нибудь из соседей. Может, удастся?
— Ни одной собаки вокруг, не то что людей, — ответил рабочий. — Запрещено властями. Из-за тифа.
— А «Унгельт»? Он-то все-таки открыт?
— Закрыли.
— Точно?
— Точно.
Я наугад назвал несколько имен лоточников и продавщиц табака, живших поблизости, потом назвал Цвака, Фрисляндера и Прокопа.
И каждый раз рабочий качал головой.
— Может, Яромира Квасничку знаете?
Рабочий насторожился:
— Яромир? Глухонемой?
Я возликовал. Слава тебе Господи! По крайней мере, один знакомый нашелся.
— Да, глухонемой. Где он живет?
— Кажись, картинки вырезает? Из черной бьюмаги?
— Да. Это он. Где его найти?
Насколько возможно, он подробно описал ночное кафе в центре города и тут же снова взялся за лопату.
Больше часа плутал я по мусорным полям, балансировал на шатучих досках, пролезал под балками, перегородившими улицу. Весь еврейский квартал превратился в одну сплошную каменную пустыню, как будто город начисто разрушило землетрясение.
Задыхаясь от волнения, покрытый грязью, с разорванными башмаками я наконец выбрался из этого лабиринта.
Два-три ряда домов, и я очутился перед нужным притоном.
Над входом было написано: «Кафе «Хаос».
Безлюдный крошечный подвальчик, где едва хватало места для трех-четырех столов, придвинутых к стене.
В середине зальцы на колченогом бильярде спал, похрапывая, кельнер.
Водрузив перед собой корзину с овощами, базарная торговка клевала носом над стаканом с каким-то пойлом.
Кельнер наконец соизволил подняться и спросить, что мне угодно. По его наглому взгляду, которым он окинул меня с головы до ног, я сразу понял, что выгляжу как оборванец.
Я посмотрел в зеркало и ужаснулся: чужое бескровное лицо, помятое и серое, как замазка, с всклокоченной бородой и спутанными длинными волосами уставилось на меня.
— Не бывает ли здесь Яромир? — спросил я и заказал чашку кофе.
— Ньи знайю-у, где его черти носят, — зевая, ответил он. Он лег на бильярд и снова захрапел.
Я снял со стены газеты и стал ждать.
Буквы разбегались по полосе, как муравьи, и я ни слова не понимал из того, что читал.
