Густав Мейринк - Голем
— Скитаетесь? Как это понять?
Он, казалось, не желал говорить об этом, и я счел уместным назвать ему причины, побудившие меня лезть к нему в душу, и в общих чертах рассказал, что произошло ночью.
— Вы можете быть твердо уверены в том, — сказал он серьезным тоном, когда я закончил, — что все происходило на самом деле так, как я говорил во сне. Как я до этого заметил, я не сплю, но «скитаюсь», и утверждаю это потому, что моя жизнь во сне протекает иначе, чем, скажем, у нормального человека. Называйте это как угодно, скажем, отделением от плоти. Таким образом сегодня ночью, например, я попал в довольно необычную комнату, куда вход вел снизу через люк.
— Как она выглядела? — быстро спросил я. — Нежилая? Пустая?
— Нет, в ней была мебель, правда, немного вещей. И кровать, где спала девушка, то была летаргия, а рядом с ней сидел мужчина и держал свою руку на ее челе. — Лапондер описал лица обоих. Вне сомнений, это были Гиллель и Мириам.
Я не смел дышать от напряжения.
— Пожалуйста, расскажите дальше. Кроме них, кто-нибудь еще там был?
— Кроме них? Постойте, нет, в комнате больше никого не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я спустился по винтовой лестнице.
— Она была сломана? — припомнил я.
— Сломана? Нет, нет, она была в полном порядке. От нее в сторону шла комната, где сидел мужчина в башмаках с серебряными пряжками, довольно необычного вида, такого типа людей я еще никогда не встречал: желтого цвета лицо с раскосыми глазами. Он опустил голову вниз и, казалось, чего-то ждал. Может быть, какого-то поручения.
— А книгу, старинную большую книгу вы нигде не заметили?
Он потер свой лоб.
— Книгу, говорите? Да, совершенно верно. Книга лежала на полу. Она была раскрыта, вся пергаментная и с огромной золотой буквой «А» в начале страницы.
— Может быть, не с «А», а с «И»?
— Нет, с «А».
— Вы точно помните? Это была не «И»?
— Нет, несомненно, «А».
Я покачал головой и не поверил. Очевидно, в полусне Лапондер прочитал мои мысли и все жутко напутал: Гиллеля, Мириам, Голема, книгу Иббур и подземный ход.
— Вы уже давно обладаете этим даром «скитания», как вы выразились? — спросил я.
— С двадцати одного года… — Он умолк. Казалось, ему не хочется об этом рассказывать; тут внезапно на его лице появилось выражение безграничного удивления, и он уставился на мою грудь, как будто что-то там увидел.
Не обращая внимания на мое недоумение, он схватил меня за руку и стал умолять:
— Бога ради, скажите мне все. Сегодня последний день, когда я нахожусь вместе с вами. Может быть, уже через час меня заберут, чтобы зачитать мне смертный приговор.
— Тогда вы должны взять меня с собой как свидетеля! — с ужасом прервал я его. — Я присягну, что вы больны. Что вы лунатик. Не может быть, чтобы вас казнили, не исследовав вашего психического состояния. Так будьте же благоразумны!
— Это не столь уж важно, — нервно возразил он. — Прошу вас, расскажите мне все!
— А что мне вам рассказать? Лучше поговорим о вас и…
— Вам, теперь я это знаю, пришлось пережить некоторые удивительные вещи, близко меня касающиеся — ближе, чем вы можете предположить. Пожалуйста, расскажите мне все! — умолял он.
Мне было непонятно, почему моя жизнь интересует его больше, чем его собственные по-настоящему серьезные дела; но чтобы его успокоить, я изложил ему все, что происходило со мной загадочного.
С каждой большой паузой он удовлетворенно кивал головой, будто прозревал скрытые пружины события.
Лишь только я начал рассказывать о том, как передо мной появилось безголовое существо и протянуло мне черно-красные зерна, он едва мог дождаться финала.
— Значит, вы его ударили по руке, — размышляя, пробормотал он. — Я никогда бы не подумал, что может существовать третий путь.
— Это был не третий путь, — сказал я, — это был тот самый путь, как если бы я отверг зерна.
Он засмеялся.
— Не верите?
— Если бы вы их отвергли, вы, пожалуй, пошли бы «дорогой жизни», но зерна, обладавшие магической силой, не исчезли. Стало быть, они покатились по земле, как вы утверждаете. Иными словами, они остались там и будут довольно долго оберегаться вашими предками, пока для них не настанет время прорасти. А потом к жизни будут вызваны силы, теперь еще дремлющие в вас.
— Зерна будут оберегаться моими предками? — не понял я.
— Вы должны отчасти символически понять то, что пережили, — объяснил Лапондер. — Круг синих сверкающих людей, обступивших вас, — это вереница наследственных «я», каждое из этих «я», рожденное одной матерью, всюду занято самим собой. Душа не есть просто нечто «единичное», она должна только такою стать, и тогда это называется «бессмертием»; ваша душа составлена еще из многих «я», так же как муравейник из многих муравьев; вы носите в себе духовные остатки многих тысяч предков — пращуров вашего рода. И так обстоит дело со всеми существами. Как могла бы курица, вылупившаяся из яйца, немедля находить нужный корм, если бы в ней не срабатывал опыт миллионов лет? Наличие «инстинкта» обнаруживает в плоти и духе присутствие предков. Но простите, я не хотел перебивать вас.
Я закончил рассказ. Все, даже то, что говорила Мириам о гермафродите.
Когда я замолчал и взглянул на него, то заметил, что Лапондер побелел как мел и слезы потекли по его щекам.
Я быстро встал, сделав вид, что ничего не увидел, и начал ходить по камере, чтобы дождаться, когда он успокоится.
Затем я уселся против него и пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить его, что надо срочно указать на свое болезненное душевное состояние судье.
— Если бы вы по крайней мере не признали себя виновным в убийстве! — заключил я.
— Но я должен был сделать это! Я отвечаю перед своей совестью! — простодушно ответил он.
— Неужели вы считаете, что ложь хуже, чем… чем убийство? — удивленно спросил я.
— В общем-то, может, и нет, но в моем случае безусловно. Видите ли, когда следователь спросил меня, признаю ли я себя виновным, у меня хватило силы высказать истину. Значит, у меня был выбор — солгать или не солгать. Когда я совершил зверское убийство — прошу избавить меня от подробностей, это было так страшно, не хочу воскрешать такого в памяти, — когда я совершил убийство, тогда у меня не было выбора. Если даже я действовал с совершенно ясным сознанием, то все-таки не имел выбора: что-то, о наличии чего я никогда не подозревал, пробудилось во мне и было сильнее меня. Поверьте, если бы у меня был выбор, неужели я убил бы? Я никогда не убивал — никогда даже мухи не обидел, да и сейчас был бы наверняка уже не в состоянии сделать такое.
Представьте, что для человека существовал бы закон — убий. И за неисполнение его полагалась бы смерть — аналогичный случай на войне, — я бы немедленно заслуживал смертной казни. Мне не оставалось бы выбора. Я бы просто не смог убивать. Тогда же, когда я совершил убийство, все было поставлено с ног на голову.
— Тем более вы должны, если чувствуете себя сейчас, так сказать, другим, пустить в ход все, чтобы избежать смертного приговора! — возразил я.
Лапондер замахал протестующе рукой:
— Заблуждаетесь! Судьи совершенно правы, со своей точки зрения. Может быть, у них есть право позволить человеку, такому, как я, свободно прогуливаться, где ему захочется? Чтобы завтра или послезавтра снова грянула беда?
— Нет, но его надо поместить в больницу для душевнобольных. Это все, что я утверждаю!
— Если бы я был сумасшедшим, вы были бы правы, — безучастно ответил Лапондер. — Но я не сумасшедший. Во мне есть что-то совсем иное — нечто напоминающее состояние безумия, но прямо противоположное ему. Пожалуйста, выслушайте. И сразу же поймете меня. То, что вы перед этим рассказали о безголовом призраке, разумеется, символ: этот фантом, ключ к которому вы легко могли бы найти, если задумаетесь над этим, однажды он точно так же появился и передо мной. Только я зерна взял. Стало быть, я иду «дорогой смерти»! Для меня самое святое — это то, что я могу думать, что духовностью правят во мне мои поступки. Слепо, доверчиво иду я, куда бы ни вела дорога — к виселице или к трону, к бедности или богатству. Я никогда не колебался, если выбор зависел от меня.
Поэтому я в самом деле не солгал, когда выбор был в моих руках.
Знаете слова пророка Михея: «О, человек! сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь»[27]?
Если бы я солгал, я бы нашел причину, почему у меня был выбор; когда я совершил убийство, у меня не было мотива: только действие одного давно затаившегося мотива во мне, над которым я был больше не властен, освободило меня.
Значит, мои руки чисты.
Благодаря тому что моя духовность привела к убийству, она меня и казнила; благодаря тому, что люди готовят мне виселицу, моя судьба отторгнута от их судеб — я обретаю свободу.
