Сакс Ромер - Спящий детектив
Признаюсь, я сочувствовал Гримсби. Он привык к тому, что все его трудности разрешает гений из лавки близ Старой лестницы в Уоппинге; в деле об убийстве в Челси инспектор понадеялся, что Морис Клау вновь послужит ему светочем во тьме, тот же, несомненно, пообещал больше, чем в силах был выполнить; великий человек не оправдал надежд.
Страшный удар для инспектора уголовной полиции Гримсби и, должен сказать, причина немалого моего удивления! Непосредственными доказательствами я не располагал, но все же имел определенные основания полагать, что Морис Клау не сидел сложа руки. Дважды я наталкивался на него и прелестную Изиду неподалеку от Квинс–холла[36]; вторая встреча была краткой — Клау, садясь в ожидавший автомобиль, проронил:
— Мистер Сирльз, скажите ему, этому инспектору сыскной полиции, что работе время, но и потехе час. Посоветуйте музыку ему. Скажите, что должно ему порой урвать часок и на концерте отдохнуть от праведных трудов.
Я тотчас сообщил об этой беседе инспектору Гримсби; никогда еще не видел его в такой ярости.
— Он водит меня за нос! — вскричал Гримсби. — Не скоро я вновь обращусь к нему за помощью! Концерты! Да неужели мне нечего делать, кроме как посещать концерты?
Так обстояли дела к тому моменту, когда Лен Хассет, знакомый мне график, чьи работы начинали завоевывать признание, снял дом и печально известную мастерскую, где встретил свою смерть бедный Пайк Уэбли.
Хассет считался ультра–модернистом и был наделен болезненным, меланхолическим воображением; хотя он уверял, что его влекла атмосфера преступления, я подозревал и был даже убежден, что низкая арендная плата, соответствовавшая дурной славе дома и мастерской, куда больше повлияла на его решение. Как бы то ни было, вскоре я получил приглашение на новоселье; в тот же день мне телефонировал Морис Клау.
— Доброе утро, мистер Сирльз, — прозвучало в трубке его грохочущее приветствие. — Опять очень мокро на дворе. Сей отвратительный английский климат приносит несчастья. За одну неделю потерял я двух мармозеток и перувианскую белку. Они видят дождь и туман, они чихают, они кашляют, они умирают. Должен я попросить вас об одолжении, мистер Сирльз: раздобудьте для меня и Изиды приглашение на вечеринку мистера Лена Хассета в новой его мастерской.
— Не составит труда, мистер Клау, — ответил я, пытаясь ничем не выдать свое изумление. — Мы с мистером Хассетом старые друзья. Достаточно мне упомянуть ваше имя, и вы будете с радостью приняты.
Я не сомневался, что Изида будет встречена восторженно, однако, представляя себе эксцентричного Мориса Клау в окружении подобного общества, не мог не понимать, каким чудаком он покажется гостям. Тем не менее, я не сомневался и в том, что Клау руководствовался чем–то более серьезным, нежели жаждой развлечений, и потому поспешил выполнить его просьбу.
Морис Клау заехал за мною на «даймлере»; в автомобиле, с царственным видом, в накидке, подбитой мехом горностая, сидела Изида. Жизнь этой странной пары, двух таких разных людей, окутывала завеса таинственности — никогда еще я не сознавал это так остро, как во время той поездки в Челси.
Кем, спрашивал я себя, был Морис Клау, непостижимый гений, так охотно предлагавший свои услуги хранителям закона и порядка? — торговец зверями и птицами, ветхой мебелью и заплесневелыми книгами? — человек, живший в одном из самых неприглядных районов Лондона? — кем был этот человек, чья дочь обладала непревзойденной красотой, одеяниями и драгоценностями, которые никак не могли быть приобретены на жалкие заработки антиквара из Уоппинга? Мои размышления вновь и вновь возвращались к этим вопросам, но никакого ответа на них дать я не мог.
V
Прибыв в Челси, мы поздоровались с хозяином в вестибюле дома; после того, как все были представлены друг другу, а красота Изиды заставила скрежетать зубами прочих хорошеньких женщин, я в компании дочери Мориса Клау вышел в сад, направляясь в студию, где уже собрались некоторые гости. Мы на мгновение задержались и заглянули в окно мастерской.
С десяток человек собрались у пианино в дальнем конце мастерской; ближе к нам сидел в высоком кресле у горящего камина странного вида гость с худощавым лицом, гладя черного кота, который устроился у него на коленях. Пляшущие отсветы пламени бросали странные тени на резкие черты его лица: то оно казалось улыбающимся и добродушным, то — секунду спустя — дьявольской маской.
Игра воображения, несомненно; но, когда я обернулся к Изиде и мы двинулись к двери, она в волнении прикусила губу.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего, — ответила она. — Какой неприятный человек сидел там у камина!
В скором времени мы познакомились с ним, а также с черным котом (последний, как выяснилось, принадлежал Лену Хассету). Гость оказался Сержем Скобелевым, русским пианистом, чья слава ширилась день ото дня. Его любопытные маленькие глазки с вожделением уставились на Изиду; девушку так и передернуло от отвращения.
Веселье все разгоралось, пели песни, начались и танцы; выбрав правильный момент, когда следовало уступить просьбам Хассета, Скобелев согласился сыграть.
— Кстати, — заметила дама–журналистка, сидевшая на полу рядом со мной, — Скобелев сочинил немало вещей, но ни одна из них не была опубликована.
— Ах! — раздался хриплый шепот. Я оглянулся через плечо и увидел, что за нами, в тени, прячется Морис Клау. — Сколь странно! Он отказывается публиковать свои сочинения?
— Решительно! — потрясенно сообщила дама. — Он считает, что никто другой не сможет их исполнить.
— В самом деле? — прохрипел Морис Клау. — Быть может, он прав. Сейчас мы сами услышим и рассудим.
Он смолк. Музыкант, сев за пианино, заговорил:
— Леди и джентльмены, — произнес он на ломаном английском. — Вам известно, что друг всех нас, добрый старый Хассет, снимает эту мастерскую, потому что в ней обитает призрак. В ней сделано преступление, о да, и я сыграю вам прелюдию, которую недавно сочинил. В своем сочинении, что подходит к случаю, я пытаюсь выразить музыкой жажду кровопролития.
Последовало смущенное молчание; он помедлил и заговорил снова:
— Некоторые из вас знают, что все мои композиции являются эмоциями, попытками изобразить впечатления с помощью аккордов. Некоторые впечатления недоступны, изобразить их невозможно — ибо атмосфера, атмосфера, это главное! Теперь я изображу вам историю этой студии.
Произнеся свою речь, он начал играть; раньше мне не доводилось его слышать, и с первых же нот я понял, что своим инструментом музыкант владел мастерски. И в самом деле гений, подумалось мне. И тема, и ее обработка были необычайны, гротескны. В его манере игры было нечто, что не поддавалось объяснению; он обладал поразительной, сверъестественной силой.
Но вот прелюдия закончилась, и наступила тишина, которая была красноречивей любых аплодисментов.
Она длилась лишь мгновение, конечно. Раздались восторженные восклицания. Но для меня это мгновение тишины оказалось достаточно долгим, чтобы услышать за спиной шорох — Морис Клау извлек свой пузырек. Когда аплодисменты и возгласы стихли, прямо над ухом у меня раздался его голос:
— Эта прелюдия дурной имеет запах. Скоро, дитя мое, Изида, отправимся в путь. Поздно становится. Быть может, мистер Хас- сет позволит мне телефонировать шоферу, так как отпустил я его? Можно ли? прекрасно. Сколь чудесна сия прелюдия.
Скобелев оказывал Изиде Клау все более смелые знаки внимания. Затем отец что–то шепнул ей, и я с удивлением заметил, что она перестала избегать русского пианиста и даже снизошла до улыбки. Когда прибыл автомобиль, Клау предложил отвезти Скобелева в отель, и тот, как я и ожидал, принял это предложение.
Откровенно признаюсь, что музыкант мне не нравился. Он не понравился мне с первого же взгляда, и более близкое знакомство ничуть не изменило мое первое впечатление. Изиде, сомнений быть не могло, он также был противен. Поэтому я рассудил, что она играет предназначенную ей роль, хотя цель этой постановки оставалась для меня непонятна.
Всю дорогу от Челси до отеля Морис Клау разглагольствовал о музыке: я и не знал, что он разбирается в музыкальных материях. Видимо, Клау решил потешить невероятное самолюбие Скобелева, ибо этот человек и впрямь казался памятником собственному тщеславию. Путь он и был гением, но характер у него был отвратительный.
Я подозревал, что Скобелев постарается задержать нас в отеле — точнее, задержать Изиду Клау (едва ли стоило сомневаться, что он с радостью избавился бы и от Мориса Клау, и от меня). Однако я не был готов к тому, что Клау согласится зайти на огонек к Скобелеву.
Мы вышли из автомобиля; я колебался, не зная, принять ли нехотя сделанное приглашение музыканта либо отправиться пешком домой — как вдруг приметил хорошо знакомое мне выражение в глазах Клау, блестевших за стеклами пенсне.
