Карл Штробль - Августовская пуща
Мы ждали.
Карл Саммт и женщина крутились друг возле друга и обменивались выразительными взглядами. Пышные формы хозяйки манили нашего товарища. Он применил свои лучшие кельнерские манеры. Казалось, на Саммте не мятый мундир, а безукоризненный фрак.
Люфтшульц вновь отпускал свои шуточки. Но сейчас они звучали как-то резко и искусственно.
— Заткнись, — в определенный момент сказал ему Саммт. — Тяжело, но сейчас речь обо всех нас.
Симонидес, бывший органист из Бреслау, нарисовал куском обуглившегося дерева клавиатуру на столе, и начал пальцами выбивать фуги Баха. Его ноги самозабвенно жали на невидимые педали. А он сам распевал разными голосами в соответствии с тонами, изображенными им на столешнице.
Саммт сидел с женщиной на краю кровати. И рассказывал на смеси немецкого и польского истории из своей жизни. Об аферистах, карточных шулерах и тому подобных международных приключениях из кельнерской жизни. Она сидела возле него, и позволила солдату обнять себя за талию. Под вечер поднялась, подошла к печке, вбросила в нее несколько поленьев, так что огонь вспыхнул с новой силой. Поставила несколько горшков с водой. Улыбнулась Саммту. Показала на рот и сказала «Амм! Амм!»
Карл обрадовался:
— Ну вот. Сейчас поедим. Надо уметь приласкать. Если бы не я, ленивая вы банда, могли бы от голода загнуться.
Он заглянул во все горшки, не забыв положить руки на бедра хозяйки. Симонидес встал из-за стола и вышел на улицу, чтобы вымыть в снегу руки, перепачканные углем. Уже стемнело. Через минуту в дверях появился идиот. На его плечах был освежеванный зверь. Одежда мужчины, его лицо и руки были в крови.
Почти сразу же после него в избу вошел Симонидес. Я заметил, что присматривается к идиоту с каким-то странным выражением лица. Тот сбросил тушу на пол и пробормотал женщине несколько слов. Когда она подтянула тушу к каменной плите и начала разделывать, Симонидес оттянул меня в сторону.
— Не знаю, что тебе сказать, но я вытирал руки снегом и заметил, как он возвращался из леса. Не на двух ногах, как человек, а на четырех, так же как вчера пил воду из ушата.
Я попросил его не рассказывать ничего товарищам. Потому что, во-первых, мог ошибиться в сумерках, а во-вторых, некоторым из нас после этого рассказа может стать не по себе. А сейчас нам нужно как следует подкрепиться, чтобы мы могли выбраться из этого проклятого леса.
Женщина справилась с разделкой мяса на плите. Кровь стекала по желобкам в отверстие в середине. Мне казалось, что это был козел. Но Люфтшульц покачал головой, и сказал, что очень похоже на крупного пса.
— Неважно, козел или пес, — сказал я. — Это значит, что неподалеку есть деревенька, где этот бугай мог их украсть. Сейчас мы не можем перебирать харчами, надо набить желудки. Только это даст нам силы. Я думаю, что после этого надо поскорее убираться отсюда.
Плескание и хлюпанье раздалось из угла. Идиот склонился к воде и пил своим звериным способом. Женщина отогнала его от ушата.
После приготовления и жаренья мяса, выбрали кусок получше для Эклера. Пахло достаточно хорошо, чтобы можно было гордиться — сначала позаботились о больном товарище, а затем уже и о себе. Он отвернулся, отодвинул миску и сказал, что этого мяса есть не будет. Умолял нас, чтобы и мы не ели ни куска. Люфтшульц пробормотал что-то насчет упрямства и эгоизма больных, но Эклер заткнул уши руками и с головой зарылся в солому. Странное поведение обычно добродушного и уступчивого товарища произвело на нас сильное впечатление. У нас пропал аппетит. Отвращение, вызванное едой у Эклера, который, стоя на пороге смерти, мог чувствовать вещи, о которых мы не имели понятия, сдержало и нас.
Хозяева, убедившись, что их призывы остались без ответа, сами принялись за еду. Женщина пользовалась ножом, мужчина рвал мясо пальцами и засовывал в рот большие куски. Сидели осоловелые, и наблюдали за этой необычной трапезой.
Ночью Эклер умер. Я обнаружил это первым. Звуки шарканья по плите разбудили меня. Заглянув в щель, увидел женщину, чистившую камень возле печки. Пошел проверить, как дела у Экерта. И понял, что он больше не хрипит. Наш товарищ уже остыл.
Утром похоронили его перед домом. Сначала должны были прорыть метровый снежный покров, затем добрались до земли. Из-за слабости, рытье могилы отняло много времени. Дул пронизывающий ветер, который проникал под мундиры и морозил нас будто изнутри.
Симонидес прочел молитву, которую закончил словами:
— Пусть Бог дарует тебе вечный покой, а нам поможет выбраться из этого леса. Аминь.
Идиот и женщина стояли в дверях и наблюдали за нами, не проявляя никаких эмоций по поводу печального происшествия и похорон вдали от родины. Когда озябшие мы вернулись в дом, Люфтшульц пошел к печке, на которой стояли остатки вчерашней еды. Мы сгрудились вокруг него. Голод управлял нами, заставляя судорожно сжимать руки. Но мы сумели сохранить порядок. Хотя каждый считал, что порция должна достаться именно ему, поделили все по справедливости. Из-за своей профессии мясо делил Люфтшульц. Забрав свой кусок, Симонидес его внимательно изучил, несколько раз сказал «Нет! Нет!», но замолк и приготовился есть.
Хотя мяса было немного, после еды каждый почувствовал себя значительно лучше. Появилась даже веселость. Симонидес играл на своем невидимом органе вариацию на тему «Графа Люксембурга», а Карл Саммт вновь стал приглядываться к женщине. Луч солнца пробился в избу и осветил стол, играющие пальцы Симонидеса. Он прервал игру, выглянул в окно на заснеженный лес и сказал:
— Нужно сейчас поискать дорогу.
Решили, что Симонидес и Люфтшульц проведут рекогносцировку и попробуют найти выход из леса. Я и Саммт стали резервом. Мы должны были бродить неподалеку от избушки и возвращаться в нее. Дом стал для нас тем, чем является для полярников лагерь, из которого они выбираются на лед. Напрасно мы пытались растолковать лесным жителям, что собираемся делать. Идиот что-то пробормотал, поднимая верхнюю губу, как собака, собирающаяся кусать. Затем выбежал наружу и в дом не вернулся. Люфтшульц и Симонидес отправились в путь.
Я достал носки и принялся латать большие дырки. Это занятие мне быстро надоело. Хотя понимал, что должен залатать носки, чтобы перенести марш. Но какая-то странная вялость отбивала охоту работать. Овладели мной тупое безразличие и покорность судьбе. Неожиданно мне не показалась страшной мысль отдохнуть еще несколько дней, тяжелый труд на марше не казался мне достойным результата, который мы могли получить. Гинденбург вполне справиться и без нас. Сейчас самым важным было утоление голода. Я начал крутиться по избе в поисках еще чего-то съестного.
Саммт и женщина все больше сближались. Он трогал ее, а она бормотала какие-то странные слова. Было уже темно, когда снаружи донеслось громкое «Хэлло». Открыли двери. Вошел Люфтшульц, отряхиваясь от снега.
— Где Симонидес? — спросил он. В его глазах появился испуг, когда узнал, что мы ничего не слышали о Симонидесе. Оказалось, что они вместе дошли до дуба с кубком и крестом. Под ним разделились и пошли в противоположных направлениях. Встретиться должны были под тем самым дубом. Но Симонидес не пришел. Прождав довольно долго, Люфтшульц пошел обратно, решив, что напарник мог вернуться к дому другой дорогой.
Наш товарищ где-то бродил по заснеженному лесу, на морозе и без крошки еды. Мы были угнетены этим невеселым выводом. Люфтшульц заметил, что ничего не высидим. Надо дождаться утра и отправиться на поиски. Голод опять терзал нас, и решили, что лучшим выходом будет лечь спать.
Среди ночи меня разбудил идиот, входящий в дом. Он дико смеялся, а хозяйка что-то ему говорила. Позже послышались звуки оттирания. Меня охватила непонятная ярость. Накрылся плащом с головой, и погрузился в неспокойный сон.
Утром мясо варилось в горшках и жарилось на листе. Запах еды заполнил помещение. Мы принялись есть. Мы жадно хватали куски. Идиот смотрел на нас исподлобья, будто жалел нам еду. Он что-то неприязненно бормотал. Женщина приструнила его взглядом. Косматый неохотно делился своей добычей.
Когда мы собрались в дорогу, Саммт начал жаловаться на тошноту. В этом не было ничего удивительно — съели много на пустой и ослабленный желудок. Остатки моих подозрений, что Карл симулирует, чтобы остаться в доме с женщиной, исчезли, когда увидел, как он сгорбился от боли, выбежал на улицу и там вырвал. Ему стало легче, но, в целом, он был слаб, чтобы продираться по лесу. Остался в доме.
Мы шли по снегу. Солнце отражалось в нем тысячью искр, и больно ранило глаза. Тихий лес выглядел очень красиво. Но красота не производила на нас впечатления, так как мы были полны неясных опасений. Остановившись под дубом, затем пошли по следам Симонидеса. Он шел тяжело с трудом, но мерно и спокойно, не терял направления.
