Густав Мейринк - Голем
Меня должно было предостеречь ее лицо, черты которого в сто раз больше соответствовали шестой династии египетских фараонов и даже для этой эпохи выглядели более одухотворенными, чем для нашего времени с его типом рассудочного человека.
«Только круглый дурак не доверяет внешности», — прочел я однажды у кого-то. Как метко! И как точно!
Мириам и я были теперь верными друзьями: отвечать ли мне перед ней, что это я день за днем обманывал ее дукатами в каравае?
Удар был бы внезапным. Это потрясло бы ее.
Нельзя рисковать, следует действовать осторожней.
Как смягчить впечатление от «чуда»? Вместо того чтобы вкладывать деньги в хлеб, положить их на лестничной ступеньке, чтобы она тут же обнаружила их, едва откроет дверь, и так далее и тому подобное? Надо бы придумать что-то новое. Найти более крутой поворот на пути, который снова вернет ее мало-помалу в будни, утешал я себя.
Конечно, это был более правильный путь.
Или же сразу разрубить узел? Посвятить в тайну ее отца и попросить совета? Краска стыда залила мне лицо. Есть еще время, все другие средства еще не исчерпали себя.
Скорее браться за дело, нельзя терять ни минуты!
Мне нужен удобный случай: я уговорю Мириам совершить что-нибудь необычное, выведу ее на два-три часа из привычной обстановки, отвлеку ее.
Мы возьмем экипаж и совершим прогулку. Нас никто не узнает. Надо только проскочить еврейский квартал.
Может быть, ей будет интересно взглянуть на рухнувший мост?
А может, с ней поедет старый Цвак или ее прежние подруги, если она сочтет неудобным ехать со мной?
Я твердо решил не считаться ни с какими ее возражениями.
На пороге я чуть было не сбил с ног какого-то мужчину. Вассертрум!
Он, видно, подглядывал в замочную скважину: когда я столкнулся с ним, он стоял согнувшись.
— Вы меня ищете? — спросил я резко.
Он пробормотал несколько слов извинения на своем немыслимом жаргоне, затем подтвердил, что ищет меня.
Я пригласил его войти и присесть, но он остался стоять у стола и судорожно теребил поля шляпы. Глубокая неприязнь, тщетно скрываемая от меня, отражалась на его лице и в каждом жесте.
Никогда я еще не видел его в такой непосредственной близости. В нем не было жуткого, отталкивающего уродства (у меня оно скорее вызывало чувство сострадания: он выглядел существом, которому сама природа, исполненная ярости и омерзения, наступила ногой на лицо) — нечто иное, неопределимое, что исходило от него, и было для него наказанием.
«Племя» — как точно отметил Хароузек.
Невольно я вытер руку, протянутую ему, когда он вошел.
Я постарался, чтобы это не слишком бросалось в глаза, но, кажется, он заметил, так как вынужден был силой погасить в себе злобу, которой вспыхнуло его лицо.
— Красиво живьёте здесь, — начал он наконец, заикаясь, когда увидел, что я не собираюсь заговорить первым.
Но вразрез со своим замечанием он почему-то закрыл глаза, может быть, чтобы не встречаться со мной взглядом. Или же он думал, что это придает его лицу невинное выражение?
По его произношению было ясно, с каким трудом давалась ему немецкая речь.
Я не торопился отвечать, ждал, что он скажет дальше.
От смущения он схватил напильник, который — Бог весть как — еще с визита Хароузека появился на столе, но тотчас невольно отдернул пальцы, точно укушенный змеей. В душе я поразился его подсознательной психической чуткости.
— Однако, конечно, гешефт такой, чтоб ежели, — набрался он смелости продолжать, — такое благородное посещение получилось. — Он хотел было открыть глаза, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова, но, видимо, счел это преждевременным и тут же снова закрыл их.
Я решил припереть его к стене.
— Вы говорите о женщине, недавно заезжавшей сюда? Признайтесь откровенно, куда вы клоните!
На миг он замешкался, затем крепко вцепился мне в запястье и потащил к окну.
Странный, необъяснимый жест напомнил мне о том, как он несколько дней назад тянул в свою конуру глухонемого Яромира.
Скрюченными пальцами он держал передо мной блестящий предмет.
— Что вы думаете, господин Пернат, что еще придьётся со стуканцами делать?
Это были золотые часы с таким изуродованным корпусом, что они выглядели так, будто кто-то намеренно хотел разбить их.
Я взял увеличительное стекло — шарниры были наполовину оторваны, а внутри — что-то выгравировано? Буквы были едва различимы, на них осталось много свежих царапин. Я не спеша стал разбирать надпись:
К рл Зотман
Зотман? Зотман? Где я уже встречал эту фамилию? Зотман? Я никак не мог вспомнить. Зотман?
Вассертрум чуть не вырвал лупу у меня из рук.
— Ничто здесь нет, уже сам смотрел, однако с корпусом тут нечисто.
— Тут всего лишь нужно выровнять корпус — в крайнем случае запаять. С таким же успехом вам это может сделать любой ювелир, господин Вассертрум.
— Однако я много заплачу, ежели произойдет хорошая работа, как говорится, классная, — резко перебил он меня. Почти со злостью.
— Ну хорошо, если для вас это столь важно…
— Столь-таки важно! — Голос его зашелся от усердия. — Я хочу-таки носить их сам. И когда уже покажу их кому-то, скажу — смотрите, вот она, работа самого господина Перната.
Меня тошнило от этого субъекта. Безобразно льстя мне, он буквально забрызгал слюной мое лицо.
— Приходите через час, все будет готово.
— Так не вийдет, — в судороге извивался Вассертрум. — Такое я не хочу. Тфа-три дня. Или четыре. Хватит время для другой недели. Всю жизнь буду укорьять себя, ежели стану вас торопить.
Что только ему нужно было от меня, почему он так усердствовал? Я зашел в спальню и спрятал часы в шкатулку. Фотография Ангелины лежала сверху, и я снова закрыл крышку — на случай, если Вассертрум следил за мной.
Когда я вернулся, мне бросилось в глаза, что Вассертрум побледнел.
Я пристально пригляделся к нему, но мои подозрения тут же развеялись — невозможно! Он не мог ничего увидеть!
— Значит, тогда, возможно, на той неделе, — сказал я, чтобы он побыстрей убрался.
Но тут оказалось, что старьевщик сразу перестал торопиться, пододвинул кресло и уселся в него. Теперь, в отличие от прежнего, он при разговоре не закрывал своих рыбьих глаз и упорно сверлил зрачками верхнюю пуговицу на моем жилете. Молчание продолжалось.
— Натурально, эта шалава сказала вам, что вы ничего не знаете, что случилось. Что-о? — Без всяких предисловий он вскипел и бухнул кулаком по столу.
Что-то непривычно пугающее было в сумятице, с какой он переходил от одной манеры выражаться к другой и был способен мгновенно перескакивать от ласкательного тона к плебейской грубости. Наверное, большинство людей, особенно женщины, в два счета покорялись ему, если в чем-то зависели от него.
Первой моей мыслью было вскочить, схватить его за шкирку и выставить за дверь; потом я подумал, не разумнее ли будет сначала один раз основательно выслушать его.
— В самом деле, мне непонятно, господин Вассертрум, что вы имеете в виду, — я старался придать своему лицу выражение тупицы, — шалава? Что это значит — шалава?
— Может быть, мне учить вас говорить по-немецки, а? — набросился он на меня. — Придьётся отвечать на суде, ежели дело повернется так, что либо пан, либо пропал. Вот что я вам скажу, поньятно? — Он перешел на крик. — Вы же не станете говорьить мне языком в глаз, что оттуда, — большим пальцем он показал в сторону студии, — «она» прискакала к вам сьюда в одной накидке и больше ни в чем?
Ярость ослепила меня, я схватил мерзавца за грудки и тряхнул его.
— Еще слово в подобном тоне, и я вам все ребра переломаю! Понятно?
Весь посеревший от страха, он упал в кресло и, заикаясь, спросил:
— Что… Что та… Что вам угодно? Я хотел сказать… Несколько раз я прошелся по комнате, чтобы немного прийти в себя. И не слушал, как он с пеной у рта без конца бормочет извинения.
Затем я сел вплотную к нему с твердым намерением выложить все начистоту, ведь дело касалось Ангелины, и если не удастся мирно, то силой вынудить его начать военные действия и загодя раскрыть пару-тройку его мелких козырей.
Не обращая ни малейшего внимания на его возражения, Я сказал ему прямо в глаза, что любой шантаж — я подчеркнул это слово — был бы безуспешным, если он не подкрепит единственное обвинение доказательством, и точно знаю, что уклонюсь от дачи показаний (положим, вряд ли вообще это произойдет). Ангелина настолько мне близка, что я спасу ее от беды, чего бы это мне ни стоило, даже ценой лжесвидетельства.
Лицо его подергивалось, заячья губа разошлась до носа, он скрежетал зубами и без конца прерывал меня, злобно шипя, как индюк:
— Разве ж я такого хочу от шалавы? Так слушайте сюда! — Он был вне себя от возбуждения, от того, что не мог сбить меня с толку. — Я сделаю из Савиоли, из этого проклятого пса… этого, этого… — с рычанием вдруг вырвалось у него из груди.
