Густав Мейринк - Голем
Не лучше ли побыстрей сжечь письма, чтобы раз и навсегда перестать волноваться?
Я полез было за ключом в карман жилета — но почему именно сейчас это нужно делать? У меня достаточно оставалось времени до утра.
Сначала зажечь лампу!
Я не мог найти спички.
Заперта ли дверь? Я отступил на несколько шагов. Снова остановился.
Почему сразу страх?
Хотел было упрекнуть себя, что я трус, — мысли споткнулись. В середине броска.
Нелепая идея внезапно пришла мне в голову: быстро-быстро забраться на стол, взять кресло, поднять его и ударить им по черепу того, кто полз по полу, если… если он приблизится.
— Но здесь никого нет, — громко и строго сказал я самому себе. — Разве ты когда-нибудь в жизни праздновал труса?
Бесполезно. Воздух, вдыхаемый мной, стал разреженным и удушливым, как эфир.
Если б я что-нибудь увидел — пусть самое страшное, что можно было бы представить, — страх мигом отступил бы от меня.
Но ничего не появлялось.
Я обшарил глазами все уголки — ничего.
Всюду сплошь давно известные знакомцы: мебель, комод, лампа, картина, стенные часы — уснувшие старые верные друзья.
Я надеялся, что под моим взглядом они изменят свою форму и дадут мне основание найти причину мучительного страха в самом себе — что у меня просто обман чувств.
Тоже ничего не вышло. Они оставались верны самим себе. Настолько верны в своей неподвижности в наступающих сумерках, что это казалось естественным.
«Они угнетены тем же, чем и ты, — понял я, — они не решаются хоть чуточку пошевелиться».
Почему остановились часы?
Напряженность всюду поглощала любой звук.
Я задел стол и удивился, что он со скрипом передвинулся.
Хоть бы ветер засвистел в печной трубе, как соловей-разбойник! — даже этого нет! Или затрещали бы дрова в печке — огонь погас.
Та же самая тревога в воздухе, непрерывная и безысходная, как круги на воде.
Во мне снова все напряглось, будто я готовлюсь к прыжку. Я отчаялся, что смогу пережить это! Комната, наполненная глазами, которых я не видел, полная беспорядочно дергающихся и шарящих по предметам рук, которых я не мог ухватить.
«Это ужас, рождающийся из самого себя, — смутно сознавал я, — мучительный кошмар неуловимого Нечто, бесформенного и разрушающего границы нашего сознания».
Я застыл на месте и стал ждать.
Прождал, вероятно, четверть часа: может быть, «оно» соблазнится и подкрадется ко мне сзади — и я смогу схватить его.
Я повернулся назад: снова ничего.
То же самое всепоглощающее Ничто, которого не было, но комната была наполнена его страшной жизнью.
А если сбежать? Что мне мешало?
«Оно пойдет за мной», — в твердой уверенности тут же понял я. Даже если бы я зажег лампу, тоже не помогло бы, согласился я, тем не менее я очень долго искал огниво, пока оно не нашлось.
Но фитиль не загорался, и из тлеющей искорки ничего не получалось: хилый язычок пламени не способен был ни погаснуть, ни вспыхнуть, и когда наконец он завоевал право на чахлое существование, все же продолжал оставаться тусклым, как желтый испачканный грошик. Нет, в темноте даже лучше.
Я обессилел и рухнул на постель не раздеваясь. Стал отсчитывать удары сердца: раз, два, три, четыре… И так до тысячи, и каждый раз заново — часы, дни, недели, как мне казалось, пока не пересохли губы и волосы не встали дыбом, ни на миг не становилось легче.
Даже ни на один-единственный миг.
Я начал произносить слова, те, что первыми приходили на ум: «принц», «дерево», «дитя», «книга», — и судорожно повторять их, пока они вдруг не предстали предо мной в обнаженном виде, как бессмысленные пугающие звуки из древних варварских времен, и я из кожи лез вон, чтобы задуматься и найти их первозданный смысл — «п-р-и-н-ц»? «к-н-и-г-а»?
Уж не сошел ли я с ума? Или скончался? Все ощупал вокруг себя.
Встать!
Сесть в кресло!
Я заставил себя плюхнуться на сиденье.
Хоть бы скорей уж старуха с косой забрала!
Только бы не чувствовать больше этой обескровливающей ужасной напряженности.
— Я не хочу — я — не — хочу! — кричал я. — Разве вы не слышите?!
Без сил я откинулся назад.
Непонятно, почему я до сих пор был жив.
Не способный что-то соображать или делать, я уставился прямо перед собой в одну точку.
«Почему все-таки он так настойчиво протягивает мне зерна?» — мысли нахлынули на меня и отступили и снова нахлынули. Отступили. Нахлынули снова.
Мало-помалу мне наконец стало ясно, что передо мной стояло диковинное существо, появившееся, быть может, с тех пор, как я уселся здесь, и простершее ко мне руку.
Серое широкоплечее создание, ростом с плотного высокого человека, опиравшегося на обточенную, спирально скрученную дубину, вырезанную из белого дерева.
Там, где должна была находиться голова, я сумел только различить темный шар из бледного тумана.
От привидения исходил затхлый запах сандалового дерева и влажного сланца.
Чувство полнейшей беспомощности почти лишало меня сознания. Все, что я постоянно испытывал с изматывающей болью, теперь сгустилось в смертельный страх и застыло в форме этого существа.
Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что я сошел бы с ума от ужаса и потрясения, если бы увидел лицо фантома, предостерегал меня, кричал мне прямо над ухом, но голова призрака притягивала меня как магнит, и я не в силах был оторвать взгляд от белесого туманного шара и пытался отыскать на нем глаза, нос и губы.
Но сколько я ни старался, туман оставался неподвижен. Я был рад насаживать на туловище головы разной формы, но каждый раз понимал, что они лишь порождение моей фантазии.
Впрочем, они тоже постоянно исчезали почти в тот же миг, едва я создавал их в своем воображении.
Только дольше всех сохранялась голова египетского ибиса.
Контуры привидения дрожали в призрачном мареве мрака, чуть заметно сжимались и снова расширялись, точно от неторопливого дыхания, охватывавшего всю фигуру, — это было единственное движение, доступное глазу. Вместо ног пола касались сучковатые пни, на их бугристых краях выделялись куски серого бескровного мяса.
Существо недвижно протягивало мне руку.
В ней лежали небольшие зерна красного цвета размером с фасоль, покрытые черными крапинками.
Что мне с ними делать?
Я смутно ощущал, что на мне лежала огромная ответственность — ответственность, выходившая далеко за пределы суетного мира, если я не приму правильного решения.
Две чаши весов, на каждой тяжесть половины мироздания, колебались где-то в царстве причинности, догадывался я, на одну из них я брошу песчинку, и та перевесит.
Кругом расставлены страшные ловушки, понял я.
«Не прикасайся! — кричал мне рассудок, — даже если не наступит смерть и не освободит тебя от этой муки».
Если бы ты сделал свой выбор, шептал внутри меня голос, ты бы отверг эти зерна. Все мосты сожжены, пути назад нет.
Ища помощи, я оглянулся, не даст ли мне кто-нибудь знак, что мне делать.
Пусто.
Даже у себя я не мог спросить ни совета, ни поделиться мыслями с собой — все во мне опустело и вымерло.
В этот страшный миг жизнь мириад людей весила столько же, понимал я, сколько одна пушинка.
Должно быть, уже наступила глубокая ночь, ибо мне больше не удавалось увидеть стен комнаты.
Рядом в студии раздались тяжелые шаги; я слышал, что кто-то передвигал шкаф, выдвигал ящики и с грохотом бросал на пол. Я думал, что слышал голос Вассертрума, и предполагал, что он своим басом начнет извергать дикие проклятья. Больше я не слушал. Для меня все это было так же безразлично, как мышиный шорох. Я сомкнул глаза.
Мимо меня нескончаемой вереницей плыли человеческие лица. Веки закрыты — застывшие мертвые хари: мой собственный род, мои пращуры.
Все та же самая форма головы, как бы неизменившаяся внешне, восстала из своей могилы — то с гладкими расчесанными волосами, то с курчавыми и коротко подстриженными, с мужскими длинноволосыми париками, с кроной волос, стянутых обручами, — головы шествовали сквозь столетия, пока растянувшиеся вереницы не становились мне все знакомей и знакомей и не слились в последнее лицо — лицо Голема, оборвавшего цепь моих предков.
Затем тьма моей комнаты растворилась в бесконечном и безлюдном пространстве, в центре которого я узнал себя, сидевшего в своем кресле, снова передо мной серый призрак с протянутой рукой.
И когда я открыл глаза, в двух кругах, образовавших восьмерку, стояли обступившие нас диковинные существа.
В одном кругу облаченные в покровы с лиловым отливом, в другом — с красновато-черным. Люди иной расы с длинными неестественно худыми телами, закрывавшие лица сверкающими платками.
Душевное смятение подсказало мне, что час приговора пробил. Мои пальцы дернулись к зернам, и тут я увидел, как задрожали фигуры в красноватом круге.
