Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Есть кто живой? — окликаю я на всякий случай.  — Эй?

Ася нервно усмехается, и ее плечи лезут к ушам. Она протягивает руку, как будто хочет меня остановить, и тут же бессильно роняет ладонь. Я почти бегом выскакиваю на следующую поляну, щурюсь на ее разноцветные волны. Кажется, вижу взмах конского хвоста у деревьев вдалеке. А может, просто рябит в глазах.

— Ну вот, а ты переживала, — говорю я, вернувшись.  — Никого.  — Ася молча смотрит в костер, и лицо у нее, раскрасневшееся было от пробежки Суйлы, снова зеленое.  — Воняет жутко.  — Я оглядываюсь, высматривая какой-нибудь сук поухватистее.  — Сейчас эту хрень вытащу, потом перед уходом дожжем.

— Это не хрень, — говорит Ася.  — Это кукла.  — Она смотрит на меня так, будто сейчас отключится.  — Моя кукла.

3

Кедр в горах — объемный парус на плоской подставке, сплетенной из корней. Под большими кедрами можно спать в грозу и не промокнуть. Своим пением кайчи привлекают горных духов, которые в благодарность могут одарить охотников хорошей добычей, а те поделятся ею с кайчи. Когда маленькой Асе подарили куклу, она испугалась и расплакалась.

Ася кулаком размазывает слезы и пыль по лицу, выпрямляется и сжимает подрагивающие губы. Спрашивает:

— Как ты думаешь, чья это стоянка?

Обугленные остатки куклы лежат у нее между ступнями.

— Андрея Таежника, покойничка, — не задумываясь отвечаю я через плечо. Мне кажется, что это черная шутка, но, еще не договорив, я понимаю: так оно и есть. Не сюда ли он хотел отвести меня, думаю я, и кожу на затылке сводит, словно по ней провела невесомая лапка. Я нервно запускаю пальцы в волосы — согнать мурашки. Запереть глупые мысли. Вернуться к делу, ведь я занята делом.

Я в мрачном изумлении осматриваю припасы, вываленные перед костром. Похоже, Санька не рассчитывал найти саспыгу быстро.

— Не смотри так, я не хладнокровная психопатка, чтобы грабить рядом с трупом, — сердито говорит Ася.  — Я сначала ограбила, а потом он вылез и попытался меня остановить.

— Так, конечно, лучше, — неуверенно отвечаю я.  — Ладно, поняла, убирай.

Над невидимым на солнце огнем закипает котелок, в котором уже плавает мелко порубленный кусок маралятины. Рядом ждут горсть макарон в тарелке и кучка нарезанной зелени. Хватило петли вокруг стоянки: одуряюще пахнущая чесноком колба́ с гладкими красными стеблями нашлась под соседним кедром. Упругие перья лука — на болотце у ручья. Совсем молодые, еще глянцевые листики щавеля — на поляне.

Раскаленное небо трамбует мой затылок. Небо рычит на меня. Я волнуюсь: успею ли доварить суп до того, как начнется? Марфа — мое второе имя.

— А что еще съедобное здесь растет? — спрашивает Ася. Примостившись на комле, она чешется с такой яростью, что хочется схватить ее за руку, чтобы остановить.  — Что-нибудь посущественнее травы? Я догадываюсь про грибы-ягоды, но ведь их пока нет… — Наверное, я смотрю на нее с откровенным подозрением. Ася грустно смеется: — Не бойся, я не собираюсь бросать тебя со всеми продуктами и снова сбегать. Просто… мало ли.

— Ну, у саранки луковицы съедобные, — говорю я.  — Крахмалистые.

— А на вкус как?

— Понятия не имею.

— Я думала, ты здесь все знаешь, — в ее голосе слышен призвук разочарования.  — Неужели самой не интересно?

— Интересно, — сухо говорю я.  — Но мое любопытство не стоит того, чтобы убивать куст лилий.

Ася дергает головой, как от злой занесенной руки, и скребет ногтями бедро.

…Позже я буду, корчась от отвращения, мучительно перебирать одно стыдное воспоминание за другим, тщетно пытаясь понять: когда, в какой момент я поняла, что происходит? Тогда? Потом? Или это знание сразу было со мной и я, раз попробовав, получила способность чуять знакомый запах, ловить в воздухе неодолимо манящий вкус? Может, моя тревога с самого начала была всего лишь голодом, сочувствие — лицемерной маской, забота — ловушкой настолько сложной, что я сама попалась в нее?

…Ася чешется, сконфуженно пряча глаза. Чтобы справиться с неловкостью, я говорю:

— Есть еще кандык, тоже луковичный. Может, замечала на перевалах, там, где снег еще толком не сошел, — такие розовые с белым цветы, вывернутые наизнанку.

— Его, наверное, тоже жалко.

— Да нет, его здесь целые поляны. Просто он отцветает уже к концу весны и листья сразу сгнивают, не найдешь. А наверху копнуть ни разу руки не доходили.

Я засыпаю в кипящий суп макароны, забрасываю зелень. Принюхиваюсь, перебирая свои пакетики. Черный перец, толика корицы, чабрец. Кориандр? Пожалуй, нет. На мощный запах копченой дичи хорошо бы легли две-три можжевеловых ягоды, но искать их уже некогда. Я сдвигаю котелок в сторону, накрываю его и выпрямляюсь.

Великанское горловое пение все ближе. Караш быстро идет по поляне сквозь мутный, желтушный свет, волоча за собой веревку. Суйла застыл, высоко подняв голову, с пучком травы во рту. Беспокойно взглянув на небо, Ася запихивает арчимаки под корни, подбирает свою обгорелую куклу и кружится у костра, не зная, куда ее пристроить.

— Выйди посмотреть, — зову я и сама выхожу к краю поляны.

Гроза валится на нас, как цунами, лилово-черная, разбухшая, клубящаяся болезненно желтой опушкой. Гроза волочит пурпурное брюхо по лесистому склону, оставляя на нем призрачные обрывки шкуры. Толстая молния взрезает ее мохнатый бок, и — ожидание не спасает — я приседаю, пригибаясь, от грохота, распоровшего небо. Эхо катается по склонам миллионами валунов; оно не успевает стихнуть, когда новая молния и новый гром взламывают нагрянувшую без предупреждения тьму.

— Вот поэтому мы не пошли дальше, — кричу я, и Ася зачарованно кивает.

Налетевший ветер бьет наотмашь мокрой ледяной ладонью. Гроза поглощает мир — как будто выключили свет. Еще молния — и в ее свете видно, как на нас стремительно надвигается серая стена; за рокотом уже слышно шуршание сотен, тысяч, миллионов лапок, оно оглушает, оно охватывает…

Я дергаю за рукав Асю, застывшую с открытым ртом, и бегу под деревья. Ветер пихает меня в спину. Первая градина размером с лесной орех бьет по затылку, и я пригибаюсь, прикрывая голову локтем. Где-то рядом взвизгивает Ася, и я тоже едва не ору, когда одна из градин попадает прямо за шиворот. Мокрые ледышки лупят по костру, раскаленные камни, окружающие огонь, лопаются с ружейным грохотом, над залитыми дровами поднимается едкий дым. Жмурясь и задыхаясь, я хватаю куртки и бросаюсь в корни, притискиваюсь к самому стволу. Поблизости с шумом валится обломанная ветка — такая могла бы накрыть большую палатку. Крона над головой гудит, и одно жуткое мгновение кажется, что корни медленно приподнимаются, выдираясь из земли.

Рядом жмется, дрожа от холода, Ася; она снова взвизгивает и поджимает ноги, когда потоки воды, смешанной со снегом, градом и хвоей, с сердитым шипением прокладывают путь вокруг костра. Умостившись и закутавшись в куртку, я переглядываюсь с Асей — почти весело, хоть и ошеломленно. Вокруг на глазах растут небольшие мокрые сугробы. Новая молния бьет прямо над нами, и от грома, кажется, взрывается голова. Заполненная водой и льдом грохочущая темнота оглушает и слепит; перегруженный разум цепенеет, не в силах охватить ярость грозы. А потом новая, невыносимо белая вспышка выхватывает из темноты развилку ветвей и то, что зажато между ними; мучительно долгий свет гаснет, но увиденное успевает отпечататься на сетчатке. Я не могу перестать это видеть. Разрывающий уши сердце душу треск это рвется реальность

(не смотри в лицо

черная корка на ладонях теплое мясо сморщенное личико в черных пятнах крови не смотри в глаза не смотри ты падаешь летишь

голову куда мы дели ее голову)

Смятое лицо с черными тоскливыми глазами, пух цвета пепла над продавленным лбом, оно плывет под веками, окруженное мертвенно-синими пятнами; кажется, я ору, но меня не слышно — я сама себя не слышу —