Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

теперь я буду видеть это всегда.

…Но мое сердце цело. Оно бьется в голове, в горле, молотом колотится о ребра — но оно бьется. Я с усилием, по одному разжимаю пальцы — на ткани, обтягивающей колено, остаются белесые следы ногтей. Делаю несколько медленных, осторожных вдохов. Град превратился в ливень, тьма — в сумерки. Я должна посмотреть. Должна понять, что именно увидела, иначе ужас, с которым невозможно жить, останется со мной навсегда.

И я смотрю в развилку ветвей, а потом медленно поворачиваюсь к Асе. Я еще не знаю, что скажу, но вряд ли среди моих слов будет много цензурных. Разве что: кукла, повесила, зачем. Остальное…

Я набираю в грудь воздуха, но не успеваю ничего сказать. Ася вдруг резво ползет вверх по комлю, загребая по коре ногтями, как будто хочет врасти в самый ствол кедра. Глаза ее лезут на лоб; она смотрит за мое плечо, и я злорадно думаю, что кукла дотянулась и до нее, но на всякий случай оглядываюсь.

Замотанный в химзащиту человек деловито шурует у костра; плащ велик ему, капюшон сползает на лоб, в тени резины не разглядеть лица. Уложив на мокрые угли пару толстых сучьев, он оборачивается. Полы химзащиты гулко хлопают на ветру.

— Давайте тент поставим! — он надсаживается, перекрикивая шум грозы.  — Слышь чё, у меня-то тентик есть!

— Да чтоб тебя, Ленчик, — говорю я.

— Я-то тут чаю выпил и дальше поехал, ну, бреду себе тихой грустью, только наверх вылезать — а там такое катит, ну, сама видела, я аж присел-закурил. Да ну нафиг, думаю, лучше пережду…

Я отрешенно киваю в такт его брехне.

— Думал, там где-нибудь под подъемом отсижусь, потом плюнул, погоды все равно теперь не видать, чего, думаю, мокнуть, дома дел невпроворот, ну и нарезал назад. Видишь — маленько не успел…

Я киваю, киваю.

Если застать Ленчика врасплох, до того как он сделает лицо, увидишь: у него загнанные глаза. Ленчик мечется и болтает, болтает и мечется, сколько я его знаю. (А знаю я его с той охоты. ) Как будто его гонит что-то (или кто-то). Все его действия — бестолковые, суетливые, бессмысленные. Но, может, это для нас так, а не для кого-то. Может, кому-то надо, чтобы Ленчик пульсировал по тайге и говорил, говорил, говорил.

Может, надо ему самому. Я вспоминаю день охоты, вспоминаю, как смотрела сверху на его запрокинутое лицо, смятое ужасом. Думаю: он смог выскочить, но что-то случилось, как будто он выскочил не весь. Частью он до сих пор там, и склон щебенкой высыпается из-под копыт его коня. Думаю: нельзя было разворачиваться на той тропе.

Думаю: неужели я стану такой же, когда вернусь, и мне тоже придется говорить и говорить, лишь бы зацепиться за реальность? (Похоже, Асино вговаривание себя в мир прочно застряло в моей голове. )

Я вдруг замечаю, что здесь Ленчик болтает меньше, как будто больше по привычке, и в воспоминания не ударяется. Наверное, здесь ему не надо подтверждать реальность своего существования.

…Асю появление Ленчика раздражает до зубовного скрежета. Она сидит прямая как палка, на коленях — тарелка с кошачьей порцией супа: на троих моего котелка, конечно, мало. Ленчик привез свежий — очень свежий — хлеб, но, похоже, симпатичнее в глазах Аси от этого не стал.

— Значит, вы пили здесь чай перед грозой? — строго спрашивает она.

Ленчик всплескивает руками:

— Так вот на этом самом месте, вот прям перед грозой, вы, поди, подошли — еще костер не догорел…

— Не догорел. Даже кукла не догорела.

— Вот люди, да? — с готовностью подхватывает Ленчик.  — Ну едешь ты, уронил — так остановись, подбери! Валяется потом всякое говно по тропам…

Ася болезненно морщится.

— Валяется? — переспрашивает она.

— Ты бы ела, пока не остыло, — вмешиваюсь я, но Ася только поводит рукой, будто отодвигая меня в сторону.

— Ну! Я вот уже сюда подъезжал, смотрю — что за фигня в траве лежит? Вот, думаю, растеряши, двоечник нынче турист пошел…

— Леня, какие здесь туристы? — не выдерживаю я.

— Да кто знат, ребенок какой, девчонка мелкая, нынче чего только с собой не тащат… Может, и не сказала никому, что уронила, у меня однажды пацаненок сапог потерял и не сказал никому, возвращаться пришлось… А я смотрю — мусор, я и подобрал, не поленился. Пластик ведь, не сожжешь — вечно будет лежать.

— Резина, — говорит Ася.

— А?

— Резина, не пластик, — губы Аси дрожат.

— Твоя, что ли? Ну извини… — Ленчик безмятежно разводит руками.

Ася бросает на него сердитый взгляд и принимается вяло колупать ложкой.

— Ну спасибо, накормили, — удовлетворенно говорит Ленчик через пару минут.  — Теперь можно и до дому ехать. Погоды все равно не будет.

Погоды и правда не будет — сразу понятно, стоит только взглянуть на небо. Грозу унесло, и сейчас даже солнечно, но тепла как не бывало: даже около костра у меня подмерзают руки и нос. Клочок чистого неба над нами окружен со всех сторон. Неясно только, прилетит ли оттуда, где снова черным-черно, или с другой стороны, обложенной ровным, тоскливым серым. А может, затянет и так: по складкам склона в небо лезут мохнатые лапы холодного пара.

— Тебе спасибо, что мясо подогнал, — буркаю я.  — Ты теперь в Кучындаш, значит? — Я ловлю себя на том, что мне трудно удерживать серьезное лицо.

— А может, и вообще в деревню спущусь, кого мне здесь делать? Переночую здесь и завтра пораньше рвану…

— Мы тебе на хвост упадем, не против? — Краем глаза я вижу, как Ася перестает есть и поднимает голову, прислушиваясь к разговору.

— Да пожалуйста, вместе веселее даже. Только чтобы туристка твоя не тормозила.

— Не буду, — очень серьезно отвечает Ася и снова принимается за еду — теперь с заметно большим интересом.

Я чуть откидываюсь назад, тоже расслабляясь. Я и не замечала, насколько тревожила меня необходимость выбираться отсюда наугад, не зная дороги. Необыкновенно повезло, что Ленчик оказался рядом. Такая счастливая случайность… ну да, ну да.

— Леня, а что ты вообще здесь делаешь? — спрашиваю я, и он удивленно хлопает на меня глазами. Как будто я спросила, зачем он ест или пьет.

— Так говорю же — гроза такая страшенная, пришлось вернуться…

Допив чай, Ленчик удаляется, откровенно сжав в руке раздавленный рулон туалетной бумаги. Стоит ему скрыться из виду, и Ася рывком пересаживается поближе ко мне. На коленях у нее лежат ошметки куклы, и она нервно перебирает край ее платья, отшелушивая сгоревшие в пепел куски.

— Тебе не кажется, что он все это нарочно? — напряженно спрашивает она.  — То телефон притащит, то Асенку… ну, куклу. Мясо это с тентом…

Я пожимаю плечами, оглядывая кое-как натянутый провисший тент — когда-то желтый, а теперь серо-зеленый от копившейся годами копоти. Вдруг приходит в голову: может, для этого Ленчика и отпустили, для мелких поручений.

— Вроде как корзину фруктов подкинуть голодающей актерке, — тихо говорю я сама себе.

— Но он же покажет нам дорогу, правда? — беспокоится Ася.

— Покажет, конечно! — бодро отвечаю я и добавляю вполголоса: — Заберет из театра и женится.

Ася не слышит. Глаза у нее пустые, челюсть отвисла, и даже, кажется, слюнка стекает по уголку рта. Засунув правую руку глубоко в левый рукав, она совершает там какие-то сложные, неприятные движения. То ли сковыривает что-то, то ли выщипывает. Меня мутит.

— Ася? — негромко зову я, и она включается. Выдергивает руку, быстро скребет ногтями по шее и сует ладонь под себя.

— Я вчера супрастин на ночь выпила — так вообще не помогло, — с нервной усмешкой говорит она.  — О, смотри!

Я смотрю. Над поляной, через которую мы прошли пару часов назад, висит радуга — полная, насыщенная, толстая радуга, перекинутая через все ущелье, от края до края.

— Как будто мы под ней прошли, чтобы сюда попасть, — говорит Ася.

Она теребит куклу, пристраивает ее на коленях, сгибает пухлые резиновые ноги (на правой голени зияет дыра; на лысой закопченной голове кое-где остались потеки расплавленного оранжевого нейлона).