Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

А Панночка лежит мертвый на заброшенной стоянке, и испуганный матерящийся конюх роет ему могилу в полной камней земле.

— Мы хотели съехаться весной, чтобы не перетаскивать шмотки по морозу. Но весна так и не наступила, все стало как-то непонятно, я думала, может, вообще уедем, зачем возиться… В общем, до переезда так и не дошло. А потом… — она вдруг замолкает, закидывает руку за спину и остервенело скребет между лопатками. Под ее ногтями на футболке проступает влажное пятно.  — Никогда не была аллергиком, а здесь прям хочется шкуру с себя содрать, — говорит Ася.  — Наверное, какие-то цветы.

— Запросто, — соглашаюсь я и замолкаю. Я не хочу говорить про аллергию, и Ася понимающе усмехается.

— Знаешь, я никогда не была заметной, — говорит она.  — Если бы он не споткнулся об меня там, на лестничной площадке… Мир не ловил меня, понимаешь? Я Неуловимый Джо. Мне приходилось самой за него цепляться. Я себя в него вговаривала, — она осекается, с подозрением взглядывает на меня.  — Наверное, я кажусь тебе чокнутой.

Ну да, вот только сейчас, мысленно усмехаюсь я. Машу рукой:

— Не больше, чем раньше, — и Ася издает короткий смешок.

— Ладно. В общем, весна все не наступала. Я знала, что это надолго, может, вообще навсегда. А с виду все было как раньше, с виду ничего не менялось, и только слова… Я же корректор, я говорила? Как будто что-то можно исправить! И в какой-то момент я поняла, что слова потеряли смысл. Они просто ничего не стоят и ничего не меняют. Годятся только передавать информацию, и то… Да, нет, не знаю. Дерево — кедр, птица — гамаюн, смерть неизбежна, какая глупость. Я поняла, что с каждым словом либо вру, либо остаюсь непонятой, и все, что я могу сказать, — бессмысленно. И, наверное, я просто устала, но решила, что ускользать не так уж и плохо. Выскользнуть из всего этого вместо того, чтобы цепляться.  — Она отвлекается, чтобы оттащить Суйлу от особенно вкусных побегов маральего корня. Изо всех сил тянет повод, лупит пятками, и ноги смешно отлетают от конских боков, как нелепые крылья. Суйла делает пару крошечных шажков, не вынимая морды из травы, пригибая ее к самому плечу в попытке урвать еще.

— Чомбур, чомбур, — рассеянно подсказываю я, но Суйла уже ухватил все, что хотел, и шагает дальше.

— Газонокосилка несчастная, — бормочет Ася и, закусив губу, снова тянет повод, вытаскивая голову Суйлы из-под его копыт.

— Так что там про выскользнуть? — напоминаю я, когда она наконец справляется.

— А, это… — спохватывается Ася.  — Знаешь, он — Панночка — долго никак не реагировал, и я думала: хорошо, все исчезает, растворяется в тишине, и скоро я просто выскочу из всего, гладко так, как косточка из черешни, и наконец смогу замолчать совсем. Но оказалось, что он ничего не решал, просто не заметил. А когда понял, его прямо заело. Он как будто хотел вынуть из меня все, что я зажала за это время. Никак не мог успокоиться, все говорил, что я отгораживаюсь, что порчу отношения, в общем, все, что обычно и говорят, и это было так бессмысленно. Он все колупал и колупал меня, говорил, что ради отношений мы должны разговаривать, что беспокоится о моем состоянии… Развеселить меня пытался! — выкрикивает она, как выплевывает.  — И в конце концов доколупал. Я сказала, что он идиот, что достал меня, что в гробу я видела его беспокойство вместе с заботой. А он сказал — в гробу так в гробу, после таких слов я для него умерла.

— Да уж, отлично поговорили.

— Я тоже так подумала. И ушла.

— Понятно, — осторожно говорю я. Вот здесь все обычно и начинается.  — И тут он резко передумал, да?

— Ага. Сказал, что простит меня, если я вернусь. Что любит меня, не может без меня…

— Знакомая песня. И ты…

— …сказала, что нет уж. Умерла так умерла.

Я фыркаю, и Ася нехорошо улыбается.

— А он сказал, что так меня любит, что готов отправиться на тот свет, лишь бы вернуть.

— Охренеть Орфеюшка, — вырывается у меня. Ася замирает, глядя на меня огромными почерневшими глазами. Она странно подрагивает, и я успеваю встревожиться, но тут она оседает в седле, как смятое тесто, и заходится таким хохотом, что Суйла нервно крутит ушами. Ася трясется и тоненько всхлипывает. Едва одолевая спазмы, сипит:

— У него… слуха… нет…

Тут я тоже закатываюсь.

— Ну, значит, сюда не пролезет… — выдавливаю я.

Ася, завалившись коню на шею, бессильно машет на меня рукой: перестань, ну перестань. Выпрямляется, делает несколько глубоких вдохов-выдохов. В слезящихся глазах еще прыгают смешинки, нижние веки дрожат, подрагивают губы, но она уже успокоилась.

— В общем, после этого я купила путевку сюда, буквально за пять дней до отъезда, впрыгнула в последний вагон. Из принципа искала такое, что точно понравится только мне.

— Ну и правильно сделала, — я все еще улыбаюсь, но мне больше не смешно. Перед глазами стоит мертвый Панночка, приваленный к дереву в Аккае. Я вспоминаю, что жертвой в итоге оказался он, и это злит. Я не хочу сочувствовать ему.  — Говоришь, он хороший человек, а сама аж в тайге пыталась спрятаться…

Ася резко натягивает повод, и я удивленно оглядываюсь.

— С чего ты взяла, что я пряталась от него? — холодно спрашивает она. Ее глаза сузились, верхняя губа подергивается, едва не приподнимаясь в оскале.  — Думаешь, я не смогла справиться с бывшим и побежала убиваться в лес?

— Но…

— То, что я женщина, еще не значит, что моя жизнь вертится на хую! — рявкает Ася и вдруг яростно визжит: — Да хватит жрать!

Она замахивается чомбуром с такой свирепостью, что Суйла, вздернув морду, выпрыгивает вперед. Асю отбрасывает в седле, на ее искаженное гневом лицо ложится мгновенная тень страха. В эту секунду я вижу ту, которая размозжила камнем голову своего бывшего, и в эту секунду убийство Панночки для меня реальнее, чем когда мы с Санькой тащили под дождем его тело. Такая Ася пугает, но мне нельзя бояться.

Я догоняю ее вихляющей трусцой.

— Все-таки выглядит как побег от навязчивого бывшего, — упираюсь я.  — Только решение хуже проблемы.

Ася яростно косит на меня; когда она отвечает, ее внешне спокойный голос подрагивает.

— Можешь думать что хочешь, но я же не договорила, — она замолкает. Ее глаза теперь — как две темные стекляшки, за которыми ничего нет. Я нетерпеливо передергиваю плечами, и это как будто включает ее — как робота с тусклым, невыразительным голосом.  — Через три дня он умер, — говорит Ася.

— Как… как?! — Бред какой-то, упрямо думаю я. Мне надо, чтобы это был бред.

— Не знаю, — Ася пожимает плечами почти равнодушно.  — Тромб. Ковид. Инфаркт. Самосвал задавил. Да какая разница?! Я его оставила, и он умер — мужик, не кот. Правда не знаю почему, я не спросила, а они не сказали, каждый думал, наверное, что сказал кто-то другой. А я не хотела… вообще не хотела связываться. Ну, его сестра позвонила, плакала, звала прийти…

— А ты? Неужели…

— Я пришла, что ты. Его родители так жалели меня. И мои. И друзья. Оказалось, он никому не сказал. Я была для них почти вдовой… И я молчала — как-то неуместно было бы сказать, что мы разошлись, да? Жестоко. Я молчала, меня жалели, превращали остатки настоящего в словесную труху, выдумывали чего не было и сами верили. И главное, все хотели, чтобы я говорила. Ради меня самой, конечно. Но у слов по-прежнему не было смысла, или они оказывались враньем, или уходили впустую, никем не понятые. И тут я поняла, что он действительно достает меня на том свете — через них. Это от живого я могла уйти, а от мертвого не отбиться, он теперь во всех и во всем. И если я не увернусь, меня ногами затолкают в этот словесный поток. Запихают в него клювами, как насекомое в горло птенца. Меня съедят, понимаешь?

Я коротко, дергано киваю, прижав костяшки пальцев к губам. Боюсь, что, если заговорю, выйдет только сиплое хрипение. Но Ася и не ждет от меня слов. Она вдруг снова ухмыляется:

— Я вышла из их квартиры за хлебушком, забрала из дома собранный рюкзак и поехала сюда.