А. Львов - Китайские миллионы
«Очевидно — это агенты… Счастливая находка. Вероятно, первую часть составляет инструкция, которую мне необходимо знать теперь, когда… я сам буду своим шпионом, буду доносить о своих faits et jests и… в свое время донесу о своей смерти»… думал Будимирский, лукаво улыбаясь своему гениальному, как он думал, плану.
«Ба! О чем же я задумался, — Иза несколько лет жила в Японии и, конечно, знает японский язык, раз научилась китайскому даже» решил Будимирский.
Он отыскал Изу и вручил ей документ с просьбой немедленно перевести на французский язык. Она молча кивнула головой и уселась за работу, а Будимирский… вспомнил о своей покупке в чайном доме.
— Единственная гадость или прелесть, черт ее знает, — разно о ней говорят, — которую я не пробовал, — заметил он, запираясь у себя в комнате.
Будимирский положил клочок бумаги в камин и несколько щепок-растопок, приготовленных в английском Scuttl'е. Когда одна из щепок хорошо разгорелась, он притушил ее, отломал кусочек угля, положил его в трубочку, раздул и на красный уголь положил маленький шарик опиума. Тогда, растянувшись на диване, он сделал первую затяжку, от которой его чуть не стошнило, но это не обескуражило его.
«Нет, черт побери, надо испытать, как ни противно… Прошел огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы, всего попробовал, даже последователем Оскара Уайльда одно время был, а опиума не курил…» храбрился Будимирский и одну за другой втягивал в себя затяжки сладкого, приторного, снотворного дыма, синими струйками вившегося от трубочки, распространяя запах сладкий и приторный.
«Испытаем эту запретную прелесть и к делу приступим… Перевод все скажет… зачем, однако, Иза его пишет красной краской… какая сочная она… это от желтого фона бумаги… не видал никогда такой бумаги… волнистая, точно живой муар-антик…» начинал бредить Будимирский. Глаза его посоловели… Шарик опиума весь растаял на огне, трубочка зашипела и с последней затяжкой, сделанной уже в забытье, Будимирский выронил изо рта трубочку… Губа его отвисла, лицо побледнело и полуоткрытыми, незрячими глазами мертвеца он прямо смотрел в незавершенное окно, через которое яркий свет озарял отвратительную картину человека, переставшего мыслить, отдавшегося влиянию яда, возбуждающего в теле человека сладострастие во всей его силе, таящейся скованной условиями жизни и моралью в человеке здравомыслящем, нормальном.
Красные строчки на желтом волнующемся фоне обратились в красивые затейливые арабески, прыгавшие, менявшие место как в калейдоскопе, все скорее и скорее… Арабески плясали, точно одержимые какой-то пьяной силой, группировались, сплетались и насиловали друг друга в какой-то сладострастной фуге, под аккомпанемент не то хохота и визга, не то цыганской песни и гитары… Тело Будимирского порывалось к пляшущим арабескам, а отуманенный мозг усиливался вспомнить мотив, — мотив знакомый, очень памятный, дорогой когда-то, но ставший теперь более жгучим и острым. «Поцелуем дай забвенье»… вдруг блеснуло в горячечной голове, и Будимирский со страшной силой схватил и обнял одну из арабесок, которая именно в этот миг чудовищно выросла и обратилась в Нину Болотову, не дававшуюся в руки и дразнившую Будимирского длинным красным языком, который судорожно извивался и еще больше увеличивал желания… «Нож! Нож!» подсказывал Будимирскому его знакомый «бракоразводный» адвокат, совершенно голый, с портфелем под мышкой, танцевавший с бесчувственной Изой, закутанной в мантилью. Нож! Он был под рукой, и Будимирский глубоко вонзил его в бок Нины, и предсмертные судороги ее доставили неизъяснимое блаженство Будимирскому. Он поплыл по эфирным лазурным волнам, сладко истомленный, вдыхая незнакомые чудные ароматы, купаясь в мягком таинственном свете, наслаждаясь неземной гармонией эфирных волн… Широко, свободно вздохнул он, потянулся и обнял чье-то теплое тело.
«Кто? — думал Будимирский. — Нина? Нет, — я ее зарезал только что… Иза? Ситрева? Не догадаюсь… Раскрою глаза чуть-чуть… Проклятие…» — в объятиях своих Будимирский держал труп задушенного им лейтенанта Прокофьева… С диким криком, в холодном поту, пришел в себя Будимирский и, как сумасшедший, ничего не понимая, оглядывался, не узнавая обстановки. Он приподнялся на диване, и блуждающий взгляд его упал на футляр от трубки для опиума. — «А! — вспомнил он все. — Какое сладкое начало и какой отвратительный конец… Это оттого, что я маленькую дозу взял, нужно шарик побольше». — Шатаясь, подошел Будимирский к камину, раздул уголь и положил на него в трубочку новый «заряд», двойной…
Его теперь не тошнило уже, — он жадно втягивал в себя отраву и уже после трех больших затяжек перестал сознавать окружающее, перешел вновь в мир грез и грязи… Он несся вперед с быстротою локомотива, мимо длинного ряда, бесконечного ряда женских тел, манивших его к себе, ловивших его и старавшихся остановить его безумный бег, но ни они остановить его не могли, ни он не мог остановиться, пока не ослабел и не упал… На самом деле упала трубка из его рта… Он упал, и тогда эти миллионы раздетых женщин бросились на него, и началась гомерическая борьба из-за него, а он любовался их торсами, пластикой и потоками крови, лившейся из этих красивых тел и затоплявшей его… Он полон был желаний, но сердцем его владел панический страх и, спасаясь от моря захлестывавшей его крови, он взбирался по трупам выше и выше, на гору громоздившихся трупов, еще двигавшихся в агонии, еще теплых, купаясь в женской дымящейся и остро пахнувшей крови, едва освобождаясь от судорожно хватавших его за ноги рук умиравших… Но вот пролетел вихрь над сражавшимися, и в ореоле неземной красоты появилась над ними грозная Ситрева, и все, боровшиеся за обладание Будимирским, признали за нею права на него… Сразу вернулись к нему силы, бодрость, энергия, и он протянул к ней руки… Она была там, высоко, на ярком облаке, свет которого слепил ее, а между ним и ею в бешеной сарабанде гирляндами переливались маленькие в цветных халатах, высоко приподнятых, босоногие гейши с мандолинами в руках… «Они или я?» спрашивала Ситрева, но она казалась ему слишком блестящей, слишком красивой, недосягаемой, и его манило к этим точно выточенным круглым ногам с упругими икрами маленьких гейш, окружавших его и жадно смотревших ему в глаза… «Они? — спрашивала Ситрева, — да? — Бери же любую!» Но Будимирский не мог выбрать. Он чувствовал зверскую, неутомимую жажду, выхватывал из хоровода то одну, то другую, одну за другой, свертывал им головы как цыплятам, и пил их горячую кровь, испытывая адское наслаждение и жажду, жажду без конца… Но вот и «Желтая Роза»… «Довольно крови, выпей вот этого» говорит она и протягивает ему бокал с шампанским одной рукой, а другой обнимает его… Он пьет, и жажда его успокаивается, и под чарующую мелодию далекой музыки он начинает укачивать «Желтую Розу», кошечкой свернувшуюся у него на руках. «какую гадость ты качаешь, взгляни» нарушает мелодию Иза. Будимирский взглядывает и видит на руках своих синее распухшее тело Хако… Он опять вскрикивает и приходит в себя… Стемнело уже. На этот раз забвение продолжалось долго, и Будимирский поднялся совершенно разбитый… Руки его дрожали, тело ныло, память не работала, — ему хотелось пить и только пить. Выпив графин воды и освежившись ею, он кое-как умылся и, поборов свою слабость, вышел на террасу, не забыв, однако, хорошенько запрятать футляр с трубкой и флакон с шариками.
— Что с тобой? — воскликнула Иза, взглянув на него.
— Нездоров, простудился, должно быть… — вяло ответил он, кутаясь в пальто от свежего вечернего воздуха.
Иза повернула к его лицу рефлектор лампы и вскрикнула: — Ты опиум курил?
— Ты сошла с ума, Иза…
— Нет, я знаю… все признаки налицо… Несчастный, несчастный… Ты хочешь погубить себя…
Будимирский кисло улыбнулся, но нервная дрожь пробежала по его телу.
— Откуда бы я мог взять? — глупо оправдывался он.
— О, не лги, я докажу тебе это… Твой перевод готов…
— Какой перевод? — удивился Будимирский.
— Видишь?! Как все курильщики опиума, ты позабыл то, что происходило перед самым курением, — ты забыл сегодня, но ты помнишь вчера и раньше… Где мы были утром? Скажи…
Будимирский не мог вспомнить, но Иза убедилась уже, что не ошиблась. Она немедля отвела его в комнату, заставила раздеться, растерла все тело его каким-то спиртом, дала ему выпить чаю с чем-то пахучим и растерла шею сзади и лопатки какою-то мазью, подействовавшей на тело как горчичник. Затем она сделала ему горячую ножную ванну, держа на голове его холодный компресс, и оставила его комнату только тогда, когда Будимирский заснул крепким, здоровым сном.
Когда-то, — давно это было, — в Периме Артур Гриффит, ее несчастный друг-англичанин, попробовал опиума и жестоко страдал потом. Пароходный доктор-англичанин быстро поднял его на ноги, и она переняла от этого доктора его способ лечения.
![Никита [ИАКИНФ] Бичурин - Китайские военные силы (1840)](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
