Густав Мейринк - Голем
С длинной волнистой седой бородой пророка, в черной шелковой камилавке — какую носили старейшины еврейских семейств — на лысой голове, со слепыми молочно-голубыми остекленевшими глазами, неподвижно уставившимися в угол, там сидел старец, беззвучно шевеливший губами и проводивший по струнам арфы, словно ястребиными когтями, костлявыми перстами. Рядом с ним в засаленном черном платье из тафты, с крестом из черного бисера на шее и такими же украшениями на руках — символом лживой мещанской морали — сидела обрюзгшая бабенка с гармошкой на коленях.
Из инструментов вырывались визгливые прерывистые звуки, потом мелодия стихла и перешла в аккомпанемент.
Старец сделал два-три вздоха и распахнул рот так, что можно было увидеть почерневшие корни сгнивших зубов. Из его груди лениво выполз громкий бас, сопровождаемый характерным иудейским хрипом:
Зве-е-зды люблю си-и-н-не-а-а-лы-е…
«Три-та-та» — между тем пронзительно стрекотнула бабенка и тут же капризно поджала губы, будто и так уже слишком много сказала.
Звезды люблю си-и-не-а-лые,
Да и рогалики жалую.
«Три-та-та».
Красная бородка,
Зеленая бородка,
До звездочек печеных
охоча наша глотка…
«Три-та-та».
Появились первые танцующие пары.
— Это песня про «хомециген борху»[3], — с улыбкой растолковал нам актер-кукловод и стал тихо ударять в такт музыке оловянной ложкой, прикрепленной почему-то цепочкой к столу. — Лет сто назад или, пожалуй, и того больше два пекаря-подмастерья, Красная борода и Зеленая борода, как-то вечером под «шаббес гагодель»[4] отравили хлеб — звезды и рогалики, чтобы смерть собрала в еврейском квартале урожай более щедрый, чем прежде; только «мешорес» — причетник в общине — благодаря озарению, ниспосланному свыше, вовремя предупредил убийство и сдал обоих преступников в полицию. В честь этого спасения от смерти «ламдоним»[5] и «бохерлех»[6] сочинили тогда эту дивную песенку, каковую мы нынче и слушаем как бордельную кадриль…
«Три-та-та».
— Звезды люблю сине-алые… — все глуше и настырнее хрипел старец.
Неожиданно мелодия сбилась с темпа и мало-помалу перешла в ритм чешского «шляпака» — скользящего медленного танца, когда парочки доверчиво прижимаются друг к другу влажными щеками.
— Хорошо! Браво! Ах, вот, ловьи, хоп, хоп! — крикнул с подмостков арфисту стройный молодой кавалер во фраке и с моноклем в глазу, вытащил из жилетного кармана серебряный кругляш и бросил его старцу. Но ничего не вышло. Я увидел, как кругляш сверкнул над стиснутыми вплотную в танцевальной сутолоке парами и тут же исчез. Какой-то бродяга — его лицо показалось мне очень знакомым, думаю, это был тот самый плут, что недавно стоял во время ливня рядом с Хароузеком, — вытянул руку, до этого обнимавшую партнершу и лежавшую на ее платке за спиной. С обезьяньей ловкостью, не нарушая музыкального такта, он схватил монету на лету, и та исчезла. Лицо молодчика оставалось невозмутимым, только две-три пары поблизости беззвучно ощерились.
— Судя по сноровке, поди, ловкач из «Батальона», — рассмеялся Цвак.
— Видно, мастер Пернат никогда еще не слышал о «Батальоне», — с подчеркнутой поспешностью вступил в разговор Фрисляндер и украдкой подмигнул Цваку, чтобы я не заметил. Я хорошо понимал: они считали меня больным. Так было и до этого в моей каморке. Им хотелось развеселить меня. И Цвак непременно что-нибудь расскажет. Что-то в этом роде.
Добрый старик взглянул на меня с таким сочувствием, что горячая волна от сердца хлынула к моим глазам. Если б он знал, как я страдал от его сочувствия!
Я пропустил мимо ушей предисловие, с которого актер-кукловод начал свой рассказ. У меня было такое ощущение, словно я медленно истекал кровью. Я коченел от холода, как тогда, когда моя деревянная голова лежала на коленях Фрисляндера. После чего я вдруг пришел в себя в середине рассказа, произведшего на меня странное впечатление, как будто это был безжизненный отрывок из хрестоматии.
Цвак начал:
— Рассказ об ученом-юристе докторе Гульберте и его «Батальоне».
Ну, что мне вам сказать? Лицо его было сплошь усеяно бородавками, ноги скрючены, как у таксы. Уже в юности он знать ничего не хотел, кроме науки, сухой изнурительной науки. Чтобы содержать еще свою больную мать, он зарабатывал уроками. Как выглядят зеленые луга, пастбища, косогоры, покрытые цветами, и леса, он, думаю, знал только из книг. А как редко оживляет солнечный луч мрачные переулки Праги, вы знаете сами.
Докторскую диссертацию он защитил с отличием, что вполне естественно.
Ну а со временем он стал знаменитым юристом. Настолько знаменитым, что все — от судьи до старого адвоката — шли к нему за консультацией, если в чем-то сомневались. Притом жил он, как нищий, в чердачной конуре, окном выходившей на Тынское подворье.
Так прожурчал год за годом, и слава доктора Гульберта как научного светила постепенно вошла в поговорку по городам и весям. Что это мог быть человек, открытый нежным сердечным чувствам, тем более его виски уже тронула седина, никто и не предполагал. А что он может говорить о чем-то другом, кроме юриспруденции, в такое никто не мог поверить. Однако как раз в таком одиноком сердце и рождается самая пылкая страсть.
Когда доктор Гульберт достиг вершины, представлявшейся ему, вероятно, самой заветной со времен студенчества, когда его величество император пожаловал ему из Вены титул Rector magnificus[7] нашего университета, тогда-то как притча во языцех стала передаваться новость — он влюбился в писаную красавицу из бедной, но благородной семьи.
И с тех пор в самом деле казалось, что доктор Гульберт поймал свою жар-птицу. И хотя его брак остался бездетным, он носил свою молодую жену на руках, и высшей радостью для него было исполнять любое ее желание.
Пребывая в счастье, он никогда не забывал, в отличие от многих других, как такое счастье достается страждущим ближним. «Господь насытил мою страсть, — сказал он однажды, — он открыл мне в вещем сне истину, сиявшую передо мной с детства, — он подарил мне любовь самого верного существа на земле. И теперь мне хочется, чтобы отсвет этого счастья падал и на других, насколько это будет в моих силах».
И так вышло, что он стал заботиться об одном бедном студенте как о родном сыне. Возможно, потому что вспоминал о своей нелегкой юности, когда никто не поддерживал его. Но дело, представляющееся поначалу добрым и благородным, впоследствии оказывается делом, достойным проклятия, потому что не всегда человек способен отличить ядовитые семена от целебных. Так получилось и здесь. Из деятельного соучастия доктора Гульберта взошли ростки мучительного страдания для него самого.
Вскоре молодая жена воспылала страстью к студенту, и жестокий рок распорядился так, чтобы именно в тот момент, когда его не ожидали, ректор пришел домой, чтобы в знак своей любви удивить жену букетом роз — подарком ко дню рождения, и застал ее врасплох в объятиях того, кого он так щедро облагодетельствовал.
Говорят, лазоревые цветочки Богоматери навсегда теряют свою окраску, если блеклый сернистый цвет молнии, предвещающей бурю с градом, вдруг упадет на них. Несомненно, душа старого человека навсегда ослепла в тот день, когда его счастье разбилось вдребезги. В тот же вечер он, до сих пор не знавший, что такое разгул, сидел в «Лойзичеке» пьяный в дым от сивухи. И «Лойзичек» стал для него тайным убежищем на всю его оставшуюся жизнь. Летом он спал где-нибудь на свалках новостройки, зимой здесь, на деревянной скамье.
Не сказав ему ни слова, за ним оставили звание профессора и доктора права. Ни у кого не хватало мужества упрекнуть его, когда-то знаменитого ученого-юриста, за скандальный образ жизни.
Постепенно вокруг него стали собираться темные личности, жившие в еврейском квартале, и тогда-то было основано странное общество, носящее и поныне название «Батальон».
Обширные знания законов, которыми владел доктор Гульберт, стали защитой для тех, с кого полиция не спускала глаз. Если среди них находился какой-нибудь бывший узник, умиравший с голоду, доктор Гульберт посылал его в чем мать родила на рынок, что в Старом городе, и служба так называемой «Рыбной банки» выдавала ему одежду. Вышлют из города бездомную проститутку, ее с ходу выдают замуж за бродягу, стоявшего на учете в участке, и она уже считается постоянно проживающее в городе.
Доктор Гульберт знал любой выход из сотни подобных положений, и в этой игре карты полиции всегда были биты. Все, что эти отщепенцы человеческого общества «зарабатывали», шло до последнего грошика в общую кассу, из каковой выплачивалась нужная для жизни сумма. Никто ни разу не позволил себе утаить даже самую малую толику выручки. Возможно, благодаря такой железной дисциплине и появилось название «Батальон».
