Георгий Мартынов - Каллисто
Спутники, сидевшие впереди, превратились в туманные пятна…
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Открыв глаза, Широков сразу подумал, что этот припадок сильнее всех предыдущих и что надо немедленно сказать Гесьяню, но не увидел ни Гесьяня, ни стадиона.
Он лежал в своей комнате. Окна были закрыты темно-синей завесой. Комната освещалась слабым сиянием, исходившим из потолка, и в ней было полутемно.
«Полет на олити… вельдь… Дьеньи в белом платье… — подумал он. — Неужели мне все это только приснилось?»
Он посмотрел на стоявший напротив диван, но не увидел, как ожидал, своего друга. Синяева не было, и даже постель не была постлана. Сам Широков лежал раздетый, под легким покрывалом.
«Что-то неладно, — подумал он. — Что же сейчас: день или ночь?»
Повернув голову к окну, он внезапно увидел Синяева, который, совершенно одетый, сидел в кресле. Рядом с ним, в другом кресле, сидела Дьеньи.
— Георгий! — тихо позвал Широков.
Синяев и Дьеньи вскочили при звуке его голоса.
— Наконец-то! — воскликнул Синяев. — Дьеньи, позовите Гесьяня.
Девушка выбежала из комнаты.
— Что со мной случилось?
— Что-то скверное. Ты потерял сознание на стадионе.
— Давно это было?
— В полдень; разве ты забыл? А сейчас глубокая ночь.
— И ты не спишь из-за меня?
— Что с тобой, Петя! Как я могу спать? Здесь находятся все наши друзья, члены экипажа звездолета, Дьеньи со своим отцом, Гесьянь, Бьесьи, Женьсиньг, Зивьень и многие другие. Твой обморок взволновал всю Каллисто. Как ты себя чувствуешь?
Широков не успел ничего ответить. В комнату вошли Гесьянь, Синьг и какой-то незнакомый каллистянин, с глубокими морщинами на лице.
— Это какой-то знаменитый врач, — успел шепнуть Синяев на ухо Широкову. — Его зовут Бьиньг. Его вызвали с другого материка Каллисто.
Трое врачей подошли к Широкову. Синьг сел на край постели. Гесьянь предупредительно подвинул кресло для Бьиньга, а сам остался стоять у изголовья Широкова.
— Напугали вы нас, Петя, — сказал Синьг, словно не зная, с чего начать разговор. — Как вы себя чувствуете сейчас?
— Совершенно нормально, точно проснулся после крепкого сна.
— Совсем скверно! — неожиданно сказал Бьиньг.
— Наоборот. — Широков не понял, к чему относилось восклицание старого каллистянина. — Совсем хорошо!
— Вот это и плохо, — последовал ответ Бьиньга. — Если бы вы проснулись больным, было бы хорошо.
— Я вас не понимаю.
— Опыт, на котором вы так настаивали, — сказал Гесьянь, — окончился плачевно. Этого надо было ожидать. А то, что вы чувствуете себя нормально, еще хуже. Значит, наше предположение верно.
— Объяснитесь!
— Причина вашего обморока — Рельос, его лучи, непривычные для вас.
— Но, ведь у нас на Земле каллистяне нисколько не страдали от лучей Солнца, которые так же непривычны для них. То, что со мной случилось, не похоже на тепловой удар.
— Рельос и Мьеньи, — вмешался Бьиньг, — разные звезды. Дело не в том, что лучи Рельоса несут больше тепла, а в том, что они более активны. Вам ясно, что это значит?
Он говорил ворчливым тоном и чем-то напомнил Широкову Штерна.
— Допустим, что ясно.
— Надо было послушаться Гесьяня, задержаться на Сетито дней на сто, потом на Кетьо дней на двести и только тогда прилетать на Каллисто. Надо было как следует привыкнуть к лучам Рельоса там, где они слабее.
— Но что же все-таки случилось со мной? — спросил Широков.
— Случилось то, что на ваш организм оказала вредное влияние какая-то составляющая лучей Рельоса, которой, по словам вашего товарища, нет у Мьеньи.
— Если так, то почему же это вредное влияние сказалось на мне одном?
— По-видимому, организм вашего товарища менее восприимчив к нему. Но и с ним случится то же самое, что случилось с вами. Это неизбежно.
Широков вспомнил, как несколько раз Синяев жаловался ему на недомогание, симптомы которого совпадали с тем, что испытывал он сам. Давно следовало сказать об этом Гесьяню. Здесь была допущена большая ошибка.
— Что же надо делать, по-вашему? — спросил он. — И чем нам грозит пребывание на Каллисто?
Последняя фраза вырвалась как-то невольно, и Широков с ужасом понял, что сам же допускает возможность покинуть планету, с которой они, в сущности, еще и не начали знакомиться.
Синяев, сидевший поодаль в кресле и не принимавший участия в разговоре, вздрогнул, услышав эти слова.
Гесьянь посмотрел на Синьга, и на его лице, выражение которого давно научился понимать Широков, мелькнуло смущение.
— Мне очень жаль, — сказал Гесьянь, — но я должен повторить то, что сказал вам раньше. Пребывание на Каллисто для вас опасно. Вы должны отправиться обратно на Кетьо или, еще лучше, на Сетито и провести там дней двести.
— Потерять почти год! — по-русски сказал Синяев. — Немыслимо!
— Что это за составляющая? — спросил его Широков.
— Не знаю точно. — Синяев вскочил с кресла и подошел к постели друга. — Сегодня днем они показали мне спектры Рельоса. Они такие же, какие давно уже получены на Земле, но есть несколько лишних линий. Я сказал им, что этих линий нет в спектре Солнца. Вот и все! А они сделали из этой мухи слона.
— Слона ли? — задумчиво сказал Широков.
Синяев пожал плечами.
— Ты врач, — сказал он, — а я нет. Кроме того, болен ты. Я совершенно здоров.
— Вы так думаете? — спросил Синьг, очевидно понявший то, что сказал Синяев.
— Пока, во всяком случае. — Синяев вернулся к своему креслу и бросился в него с видом полного нежелания продолжать разговор.
Широков задумался. Синяев, конечно, прав. Решать должен именно он — Широков. Решать за себя и за своего товарища. Все говорило за то, что каллистянские врачи дают правильный совет. Двести дней! В конце концов, не такой уж долгий срок. Они могли задержаться на Каллисто, ведь теперь есть возможность сообщить об этом на Землю. Надо соглашаться. Но как тяжело на это решиться!
— Хорошо! — сказал он после продолжительного молчания. — Допустим, что вы правы. Я верю вашим знаниям и опыту. Но ведь вы не знаете, не можете знать организм людей Земли. Даже Синьг. Мой товарищ совершенно здоров. Это заставляет меня колебаться. Быть может, положение не столь критично. Вы должны понять, что нам дорог каждый день. Терять двести дней!
— Вам лучше знать, — сказал Бьиньг. — Мы высказали свое мнение. Делайте, как хотите.
— Надо подумать, Петя, — мягко сказал Синьг.
— Я подумаю.
На этом кончилась беседа, которой суждено было возобновиться скорее, чем предполагал Широков.
— Советую не вставать до завтрашнего утра, — сказал Гесьянь и, пожелав спокойного сна, ушел вместе со своими коллегами.
— Пройди к ним, Георгий, — сказал Широков. — Неудобно оставлять гостей одних. Синяев вышел, но вскоре вернулся.
— Никого нет, — сказал он. — Все улетели. В доме остался один Синьг.
— Где он?
— В большом зале. Он сказал, что переночует здесь, на всякий случай. Велел позвать его, если ты не сможешь заснуть.
— Велел? — улыбнулся Широков.
— Попросил, конечно. Но просьба врача — это ведь приказ.
Синяев подошел и сел на край постели.
— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил он, кладя свою руку на руку Широкова и нежно гладя его пальцы, показавшиеся ему очень холодными.
— А что думаешь ты сам?
— Что первый блин оказался комом. Но наш опыт сослужит хорошую службу тем, кто после нас прилетит на Каллисто.
— Значит, ты считаешь, что нам все-таки придется улететь отсюда?
— Не я так думаю, а ты. В этих вопросах тебе и книги в руки.
В голосе Синяева звучала глубокая грусть. «Да, — подумал Широков, — вопрос отложен, но не снят. И может случиться, что моя сегодняшняя нерешительность дорого нам обойдется».
— А фетимьи? — спросил он, чтобы отвлечь друга от невеселых мыслей. — Ты так и не увидел.
— Соревнование отложили.
— Из-за меня?
— Если бы ты видел, что творилось на стадионе! Все поле заполнили зрители, едва им стало известно о твоем обмороке. Какая уж тут игра! Когда тебя положили в специально вызванную, вероятно санитарную, олити и она полетела в Атилли, все каллистяне покинули стадион и сопровождали нас до самого дома. Этой картины я никогда в жизни не забуду. Буквально не было видно неба.
— Странные они люди! — сказал Широков. — И очень хорошие. Даже прекрасные.
— Особенно Дьеньи! — Синяев вдруг обнял Широкова, крепко целуя его в губы.
— Да постой! — улыбнулся Широков. — При чем тут Дьеньи? Что ты болтаешь?
— Ладно, — сказал Синяев. — Чего уж там! Она тебя любит, — прибавил он очень серьезно. — Я понял это сегодня.
