Ольга Чигиринская - Мятежный дом
Однако первая же репетиция в пустой столовой показала, что не так все просто. Дик добросовестно выучил текст, но произносил его с таким видом, что Стейн, взявшийся за режиссуру, готов был биться головой в переборку:
— Эта Виола сейчас зарежет любого, кто попробует улыбнуться! Мы ставим комедию, Ран. Ко-ме-ди-ю! Люди будут смеяться. И что, ты каждый раз будешь столбенеть?
— Извините, сэр. Я, наверное, плохой актер.
— Это дело наживное, — не сдавался Стейн. — Нужно только работать. Как можно больше!
— У нас всего-то две недели, — напомнил Торвальд.
— И за эти две недели нужно выложиться как следует! Ран, давай, напрягись — у нас ведь нет близнецов, кроме тебя!
— Он и так напряжен сверх всякой меры, — пробормотал Бадрис.
Дика вдруг осенило. Он понял, как избавиться от этого унижения.
— Но у нас есть близнецы!
— А ведь верно, — Бадрис приподнял брови. — Тридцать шесть человек…
— Гемы? — сообразил Торвальд. — Хмм, а почему нет.
— Ох, сомневаюсь я, что гемы смогут изобразить нам Себастьяна и Виолу, — качнул головой Стейн.
— Не попробуем — не узнаем. Ран, приведи сюда трех-четырех самых молодых и сообразительных.
Дик привел Черпака, Клёпку, Гамбу, Твердого и Умника. Торвальд начал объяснять задачу.
— То, что мы делаем — это игра, где каждый представляет какого-нибудь героя давней истории. История — про парня и девушку, брата и сестру, которые попали в кораблекрушение. Каждый думал, что другой погиб, но на самом деле выжили оба. Они попадают в одну страну, где не знают никого, и там все постоянно ошибаются, принимая одного за другого. Это очень смешно, поэтому истории зовется комедией. Нам нужен кто-нибудь, чтобы сыграть этих парня и девушку.
— Но мы никогда не занимались этим, сударь, — Умник с перепугу чуть не упал в ноги Торвальду. — Мы не можем обманывать людей!
— Это не обман, — начал объяснять Дик. — Обманом это было бы, если бы мы и вправду пытались сойти за других людей. Но на самом деле все всё знают, а стало быть — это искусство, а не обман. Послушай:
Союз нерасторгаемой любви,
Отмеченный соединеньем рук,
Запечатленный поцелуем уст
И спаянный обменом ваших колец;
Причем обряд святого договора
Свидетельством моим скреплен как должно.
— разве люди так разговаривают? Это стихи.
Гемы переглянулись.
— Мы должны будем говорить стихи? — Гамба выглядел не просто озадаченным — напуганным.
— Иногда, — пояснил Торвальд. — Давайте, попробуйте. Скажите:
Мне нравится твой облик, капитан;
Хотя природа под наружным блеском
Подчас скрывает гниль, но про тебя
Мне думать хочется, что нрав твой сходен
С твоим открытым, славным внешним видом,
Прошу тебя, — я щедро заплачу, —
Не разглашай, кто я, и помоги мне
Переодеться так, чтоб было кстати.
— Все вместе? — удивился Умник.
— Нет, конечно же. По очереди. Я буду подсказывать.
Умник вытянулся по струнке, как гемы обычно тянулись перед людьми-господами или старшинами, и пробарабанил весь отрывок так, что ни Торвальду, ни Стейну ни разу не пришлось подсказывать.
— Ты запомнил все с первого раза? Со слуха? — удивился Торвальд.
— Они изумительно памятливы и обучаемы, — сказал Бадрис.
— Вы все запомнили? — спросил капитан.
Пять одинаковых голов слаженно кивнули.
— Это… поразительно, — Тор присел на стол. — Но затвердить роль наизусть — это еще не всё. Нужно ещё и войти в неё. Нужно как бы стать этой девушкой. Представить себя на её месте — она одна в чужой стране, ей совсем некуда пойти, и вот она решается на обман…
— Она, наверное, очень нехорошая девушка, — покачал головой Черпак.
— Нет, — удивился Стейн. — С чего ты взял?
— Я прошу прощения, — Дику и Стейну пришлось пресечь новую попытку Черпака повалиться Торвальду в ноги. — Но хорошая девушка не стала бы обманывать. Обман — грех. Разве не так?
— Конечно, грех, — согласился Торвальд. — Только, видишь ли… извини, я всё время вас путаю — как тебя зовут?
— Вообще-то Черпак. Но после Рождества будут звать Клаус.
— Видишь ли, Клаус, мир бывает настолько уродливым и страшным, что ложь остается самым маленьким из грехов. Бывают ситуации, когда нужно выбирать между плохим и плохим поступком. Поэтому Виола — вовсе не плохая девушка. Хотя, конечно, в те времена многие сказали бы, что она очень плохая. Но не потому, что она обманула герцога, чтобы поступить к нему на службу. А потому, что она оделась в мужское платье.
— А зачем она это сделала, сэр? — спросил Дик. — Я этого сам не мог понять, а спросить было неловко. Разве герцог не взял бы женщину на службу играть музыку?
— Нет, Ран, — покачал головой Торвальд. — Не взял бы. Я же сказал, общество бывает очень уродливым. Во времена, когда писал Шекспир, женщина не могла поступить на службу к мужчине музыканткой. Её тут же стали бы считать его любовницей, да и он мог бы потребовать от нее вступить с ним в связь. Одинокая женщина в чужой стране без денег богатых покровителей могла бы рассчитывать только на заработок проститутки.
Торвальд задумчиво повертел патрон с Шекспиром в пальцах.
— Знаете, это даже хорошо. Это заставляет нас задуматься, и это особенно хорошо. Ран, ты гений, — соскочив со стола, Торвальд взял Черпака за плечи. — Клаус, попробуй сказать сейчас эти слова так, как сказала бы девушка, которой очень стыдно идти на обман и просить об этом друга, но у нее нет, понимаешь, совсем нет никакого другого выхода.
— Мне… нравится твой облик, капитан… — чуть запнувшись, выговорил Черпак.
— Не совсем так. Понимаешь, она ведь очень плохо его знает. Только по лицу и может о нем судить — хороший он человек ли нет. И ей страшно, что она ошибется. Что там, внутри, — Торвальд похлопал себя по груди, — окажется гниль, и тогда ей конец. Попробуй ещё раз.
Черпак еще раз произнес отрывок из монолога — и все признали: Виола в труппе есть, и прекрасная Виола. Когда юный гем немного разыгрался, он изобразил даже несколько характерных черт, которые выдают в женщине, играющей мужчину, принадлежность к слабому полу.
А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо — но Гамба все же рискнул, и…
— Незадача вышла, — констатировал Стейн. — Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.
— Но как… — Дик запнулся. — Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?
Крейнер похлопал его по плечу.
— Театр, юноша, — это искусство условности.
— Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?
— Ран, — губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, — люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.
— Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?
— Друг мой, — сказал Крейнер. — Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?
— Главное — не то, что мы пересказываем старые шутки, — поддержал Крейнер. — А то, как мы сами колбасимся при этом.
* * *Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.
Единственным исключением оставался адмирал Вальне — и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.
Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.
Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.
Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно — а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.
Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.
