Александр Зорич - Консул Содружества
– …И когда я уже почти потеряла сознание от отравления, дышать неожиданно стало легче. В дождевых каплях содержался какой-то удивительный катализатор. В результате химической реакции летучие цианиды были связаны и выпали в твердом виде как синие хлопья. А из воды, находящейся на поверхности и в почве Виндхайма, выделился дополнительный кислород. Теперь на Виндхайме можно дышать полной грудью, Серж. Только виски ломит и уши болят, – как-то виновато усмехнулась Беата. – Давление в полтора раза выше стандартного.
Кто-то тронул меня за локоть. Я вздрогнул. Этого просто не может быть, ведь я в экоброне! Она не позволяет ощущать прикосновения непосредственно!
Пси-мастер, о котором я как-то уже начал забывать. Обновленный пейзаж Виндхайма, «Юнгер», Беата – все это полностью поглотило мое внимание.
Да и Северину я тоже перестал воспринимать как что-то отдельное от моего тела, значимое самостоятельно – так ладно она усиделась на моей левой руке. Усталости я не чувствовал ни малейшей, ведь Северину удерживали силовые приводы экоброни, а не мои мышцы.
И вот – это прикосновение пси-мастера.
Его хвост даже не касался экоброни, оставаясь в нескольких дюймах от моего правого предплечья. Но у меня возникло отчетливое ощущение, будто он прошел сквозь нее и вступил в прямой контакт с моей кожей!
– Что?!
«Ты, твои люди, твой корабль пришли сюда, чтобы убить меня, – сказал пси-мастер. – Но ты отвел смерть. Ты спас не только меня, но и всю свою потенциально разумную расу. Потому что на мою смерть мой брат ответил бы полным уничтожением твоих родичей. Мой брат очень любит меня. Итак, ты заслужил право на истину. Я хочу, чтобы ты увидел то же, что вижу я сам. В меру твоей слепоты, разумеется, ибо полная мера истины тебе недоступна. Удали покровы со своей головы».
Я покосился на Беату. Жива старушка и без «покровов». Вроде даже чувствует себя неплохо.
Огляделся по сторонам. Хоб-Тох, оклемавшийся Вок и Шулу уже успели снять шлемы своих легких гермокостюмов. Тоже вроде в добром здравии пока что.
Эх, была не была!
Я приказал милитуму откинуть шлем на спину. Тот переспросил. Я повторил. А надо ли все-таки? – не унимался милитум. Зона боевых действий, как-никак! И фонит чуть выше обычного.
Да надо, надо.
Чпок!
Шлем шмякнулся за спину. Мне в рожу, словно ложножелудок растения-хищника на длинном стебле, сразу же бросилась экстренная кислородная маска.
Содрал и ее. К черту! Хочу раз в жизни подышать воздухом зоны боевых действий!
Но не успел я насладиться сложным ароматом жженой плоти, горелой брони и морской свежести, как на мою макушку легла…
…Я утратил человеческую телесность. Но и кровернской не обрел, хотя ожидал чего-то в этом духе.
Пять человеческих чувств выродились в одно-единственное: осязание. Но это чувство перестало быть привычным, «одномерным» осязанием.
Пожалуй, его следовало бы назвать «умным» осязанием. Я обрел целое соцветие новых непривычных ощущений, которым вряд ли смог бы найти имена и доктор философии.
Я ощущал свои многослойные внутренности и все разнообразие своей новой «кожи», различая при этом тончайшие оттенки происходящих во мне процессов.
Если бы у человека нервные окончания в кровеносных сосудах, в легких и внутри сердца получили каждое по отдельному милитуму-анализатору – вот тогда что-то подобное мы бы и чувствовали, наверное.
Я ощущал, как струятся во мне жизненные соки: магма и вода, сжатый грандиозным давлением метан, жидкие литий, натрий, железо. И не просто «ощущал», но понимал еще и смысл этого сложнейшего метаболизма. Метаболизма целой планеты.
Мое знание не было бесстрастным. Я испытывал эмоции. Их было три: гордое спокойствие, наслаждение происходящими внутри меня процессами и радость от знакомства с самим собой. Самим собой – равным возрастом звездам, почти бессмертным, почти неуязвимым.
Я бы сказал еще вот как: меня радовал прирост сложности.
Я помнил, что некогда был шаром, купающимся в беспощадных лучах во много крат большего шара, который, в отличие от меня, горел ослепительным светом. Я же по сравнению с ним был холоден и мал. Я даже, кажется, тогда еще не понимал, где «я», а где «он». Временами мне казалось, что есть только «мы», которое равно «мне».
Потом я постепенно становился «самим собой» и обнаруживал, что делаюсь все сложнее. Моя поверхность покрылась твердой подвижной корой. Кое-где на этой коре появилась вода. Выше, над корой и водой, клубились газы.
И все это тоже был я!
Я заканчивался где-то высоко, на границе вечного холода, из которого некогда возникли мои чувства и моя память. Но отчетливой границы не было. Я словно бы растворялся в этом холоде, врастал в него, а он – в меня. И это тоже было интересно.
Большой ослепительный шар жегся теперь не так сильно. Его лучи прогревали мою поверхность, трепали (словно гриву – подсказало человеческое сознание, сознание Сержа ван Гримма) мою газовую оболочку.
Эти лучи были вполне осязаемы. Я чувствовал, что моя и без того нечеткая верхняя граница под их давлением размазывается еще больше. Там, в холоде и пустоте, в нее иногда входили плотные тела маленьких чужаков: ледяных, каменных, железных.
Иногда эти чужаки растворялись в моей оболочке. Иногда – падали прямо на меня, мне было щекотно. Двум крупным созданиям удалось даже проломить мою каменную броню до самой теплой мантии. Это тоже был прирост сложности, и поначалу я обрадовался.
Но потом я познал четвертую эмоцию – страх. Я понял, что если бы создания, прилетающие из холода, были крупнее, они смогли бы разорвать меня на части.
Я был немного знаком с разрушением. Я чувствовал, как разваливаются некоторые чужаки в моей газовой оболочке. А время от времени обмен веществ внутри моего организма приводил к выбросу огромных камней. Они сталкивались друг с другом и разлетались вдребезги.
Но крупные чужаки потом не появлялись вовсе, и я успокоился. Тем более что на границе твердой и воздушной поверхностей начались некие новые процессы. Интереснее всех предыдущих!
Возникла жизнь.
Я знал, что произвел ее сам, но в то же время не знал, как именно. А можно было считать иначе: жизнь возникла помимо моего участия. В том же смысле, в каком «помимо моего участия» дули ветры и выплескивались из меня потоки магмы.
В конце концов я воспринял новую жизнь как неотъемлемую часть себя.
Сложность прирастала теперь куда быстрее. Наслаждение росло. Формы жизни были очень мелки, но в высшей степени любопытны.
Они отличались от всего известного мне ранее тем, что умели воспроизводить самих себя с большой точностью, и при этом постепенно, исподволь изменялись, приходя к новым, еще более интересным формам. Меня веселили эти новшества.
Я научился немного им подыгрывать, управляя ветрами, магнитным полем, циркуляцией воды и химических элементов. У меня возникло нечто, напоминающее созидательную, а не созерцательную волю. Или мне лишь казалось, что дождь идет по моей воле? Но чья же воля в таком случае стояла за всем этим, если я уже постиг понятие воли, и…
(Тут я, Серж ван Гримм, и без того актуально «потерявший сознание», едва не потерял его повторно и окончательно. Эта область планетарного мышления, видимо, относилась к «полной мере истины», которую мне познать было не суждено. Мои восприятия оборвались и возобновились в совсем другом «соцветии осязаний».)
…И тут снова появилось нечто новое. Это были подкидыши – формы жизни, не имевшие ко мне никакого отношения. Они появились в маленьких горячих железных чужаках. Но эти чужаки не растворились во мне и не разбились о мою кору.
Они опустились плавно. То есть так, как – я знал это! – не бывает и не может быть.
И хотя опускались они плавно, жглись эти чужаки так, словно были кусочками того большого лучистого шара, с которым мы некогда делили одно «я» на двоих.
Кажется, они могли сжечь меня без остатка!
И снова пришел страх.
Потом стало еще хуже.
Сложность этой чуждой жизни была мне недоступна и, следовательно, не интересна.
Кроме того, жизнь эта была не во всем схожа с жизнью на моей поверхности. Много предметов из железа и недоступных моим восприятиям веществ, мертвых веществ, вели себя не так, как я привык.
Они двигались, будто живые. Они умели взлетать в воздух и подыматься вверх по склонам гор. Действовать подобным образом – свойство жизни, я знал. Но жизни в них не было.
Из этих предметов настоящая, но чужая жизнь иногда выходила, иногда заходила обратно внутрь. Я пытался сделать так, чтобы чужая жизнь стала моей жизнью, но ничего не…
(Здесь снова был обрыв. Какая-то леденящая тайна содержалась и в этой области планетарного мышления.)
А потом чужая жизнь начала убивать меня. Они не могли убить меня сразу. Однако действовали очень успешно.
