Иар Эльтеррус - Огонь и ветер
— Прости, можно попросить? — Она остановилась, рассеянно взглянула на него. — Джессика, я… я ухожу, как велел Кир. Даже раньше. Деньги я вывел обратно в ваш общий счёт.
Она равнодушно пожала плечами и ничего не ответила.
— Я хотел попросить… разрешите мне с ним попрощаться. Недолго. Пожалуйста!.. Я всё осознал, всё понял, я… никогда… не сумею… это неважно, но я прошу только одно — позвольте мне…
— Зачем? — спросила она безразлично. — Вы его ненавидите. Вы всё сказали ещё тогда. Всё, что думали. Зачем вам эта комедия с прощанием?
— Это не так, — лицо Фэба исказилось от отчаяния. — Это совершенно не так! То, о чём я говорил… Ты же знаешь, что я люблю его! Джессика, пойми, с точки зрения моей веры — воссоздание является грехом, действием, совершаемым против воли Всевышнего, вопреки происшедшему, но… — Он сглотнул. — Я раньше не сталкивался и…
— И что?
— Я кричал на него лишь потому, что этим действием он, с моей прежней точки зрения, погубил свою бессмертную душу, пойдя против воли Бога, нарушив естественный ход вещей!.. Но потом… со мной побеседовал один здешний священник, он рассказал… я не знал раньше, теперь знаю… Если воли Бога на это не будет, воссоздания не будет тоже! Он привёл мне сотни примеров, дал информацию о десятках неудачных попыток, и это только здесь, на Окисте!.. Я понял, я разобрался… я, видимо, был слишком глуп, чтобы осознать это сразу, и если я сорвался тогда, то лишь потому, что в тот момент прошло слишком мало времени…
— Это прекрасно, что вы решили свою внутреннюю проблему. — В голосе Джессики звучал сарказм. — Рада за вас. Жаль, что ради вашего понимания погиб человек, но что уж тут поделаешь, правда? Издержки производства, как говорят на Терре-ноль.
— Я не хотел этого. Джесс, я правда этого не хотел.
— Ну, конечно. Вы всего лишь хотели доказать свою правоту и несокрушимость веры. Вы её доказали. Можете быть довольны. Простите, Фэб, но мне даже находиться рядом с вами тошно. Убирайтесь. И засуньте себе свою веру поглубже в свою задницу, чтобы случайно не потерять!
Она казалась раньше доброй и мягкой, Джессика, та Джессика, которую он знал; она всегда говорила с ним только на «ты», но сейчас напротив него стояла совсем другая женщина — это отторжение, это намеренное, выплёвываемое «вы», и эта злость, от которой начинала болеть голова. И — правота, потому что правда, горькая, никчёмная правда была действительно на её стороне.
— Спроси у Кира, Фэб, — она отвернулась. — Или у Ри. Но если тебя интересует моё мнение, то вот оно. Я бы лучше пустила к нему в комнату гремучую змею, чем тебя. Предатель. Будь ты проклят.
Он ещё долго стоял в пустом коридоре. Её шаги давно стихли, а он словно прирос к полу и никак не мог сдвинуться с места.
* * *Свет приглушили до минимума, и большую часть помещения занимала кровать, даже не кровать, а подобие подиума, возвышения, идущего вдоль всей глухой стены и заканчивающегося у окна, сейчас мутного, незрячего. В комнате было тепло, теплее, чем в коридоре снаружи, а воздух, как понял Фэб, озонировали. Правильно, они же сращивают ткани, поэтому — чуть больше кислорода, стерильность, и, кажется, даже гравитация немного компенсирована: всё для того, чтобы восстановить повреждённые ткани быстрее.
Скрипач при его появлении поднял голову — и взгляд, который достался Фэбу, оказался красноречивее тысячи слов. Убирайся прочь, говорил этот взгляд. Тебе здесь не место. Пошёл вон.
— Мне разрешили попрощаться с ним, — выдавил Фэб. — Скрипач, я ухожу. Кир разрешил…
— Уходишь? Замечательно. Ну и вали! — выдохнул Рыжий. — Желательно побыстрее. Ты попрощался? Всё. Адьё.
— Я очень тебя прошу, дай мне час, — Фэб прикрыл глаза. — Пожалуйста, дай мне час — и я клянусь, что больше никогда в жизни вас не потревожу и не дам о себе знать.
— Это было бы очень хорошо. — В голосе Скрипача звучало отвращение. — Час? Это сказал Кир?
— Эн-Къера, отойдите с дороги, — приказал голос из-за спины Фэба. — Да, Рыжий, они посоветовались и решили, что дадут ему час. Ты не возражаешь?
Берта вошла в комнату, подошла к Скрипачу и остановилась рядом с ним. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Скрипач медленно кивнул.
— Ладно, — с неохотой произнёс он, вставая. — Учти, Эн-Къера, за комнатой мы будем наблюдать. И если ты вздумаешь выкинуть какой-нибудь фокус…
Фэб неподвижно смотрел на него.
— Идем, Рыжий, — попросила Берта. — Чем раньше этот час начнется, тем раньше он закончится.
— Вот это верно, — согласился Скрипач.
* * *Фэб робко присел на краешек подиума и лишь потом заставил себя посмотреть на Ита. Тот полулежал, до пояса укрытый одеялом, и бессмысленным взглядом смотрел в потолок. Из-под опухших покрасневших век медленно сочились слёзы. Лицо выглядело чудовищно: отёкшее, опухшее, совершенно безжизненное. Волосы, когда-то длинные, чёрные, очень красивые, теперь срезаны на уровне плеч и пронизаны седыми нитями. Некогда снежно-белая кожа приобрела серо-жёлтый мертвенный оттенок и была вся испещрена тонкими шрамами — про эти шрамы Фэб уже знал, это снимали метаморфозные формы. Маркировали группы клеток-чужаков и вырезали их. Не разрушали, а просто вырезали. Под слабым местным наркозом. Практически на живую. У Скрипача тоже было полно таких шрамов, но Фэб не видел его не то что без одежды, а даже в майке с короткими рукавами и не сумел оценить весь масштаб — сейчас его передёрнуло.
Ит был, конечно, одет — тонкая маечка-безрукавка, домашние брюки. В одежде этой не было никакого смысла, пожалуй, она только мешала — но эти маньяки стремились для чего-то соблюдать приличия, и совершенно непонятно, для чего именно. Ладно, пусть так.
Какое это имеет значение?
Уже никакого.
— Прости меня, — беззвучно произнёс Фэб. — Я знаю, ты меня не слышишь, но всё равно, прости меня, пожалуйста. Я чудовище, и я так страшно перед тобой виноват. Испортил тебе всю жизнь, что в начале, что сейчас… Милый мой, что же я наделал… Если Бог меня слышит… то пусть лучше бы он забрал меня ещё раз, чем тебя…
Он осторожно дотронулся до руки Ита — холодная влажная кожа, вялые мышцы, и, конечно, никакой реакции. Безразличие.
— Я ведь не знал… — прошептал Фэб. — Ни про что не знал, но это меня не оправдывает, конечно… хотя я мог бы догадаться… Ит, сегодня Джессика сказала, чтобы я был проклят… она опоздала, я уже проклят, я сам себя проклял, и не один раз, а столько, сколько сумел…
Он несмело протянул руку и погладил Ита по волосам. Резануло памятью, как ножом по тонкой коже на запястье — чистые, мягкие волосы, совершенно такие, как он помнил. Ну, правильно, они же ухаживают. Водят в ванную (он идёт, когда ведут под руки, но с огромным усилием, долго, тяжело), умывают, расчёсывают. Потому что они его любят, они все его любят.
А он, Фэб, предал.
— Мне разрешили немножко побыть с тобой, и я столько всего хотел тебе сказать, но понял, что не стану этого говорить, не нужно. Ит, я больше не буду просить прощения, — Фэб всхлипнул, — потому что это бесполезно… даже если бы ты слышал меня, всё равно было бы бесполезно… если то, что с тобой сейчас, случилось из-за моих слов, я буду надеяться, что Бог покарает меня… очень скоро. Чем скорее, тем лучше…
Фэб принялся гладить Ита по голове — не замечая, что и сам тоже плачет. От отчаяния и тоски.
Запах… едва-едва, через все наслоения, через возраст, через то, что, кажется, невозможно преодолеть — слабый, тонкий, свежий запах… роса на траве, раннее утро, свежий прозрачный воздух, промытый ночным дождём, и полевые цветы…
— Я совсем скоро уйду, — прошептал он. — Тебе… тебе безразлично… но я всё равно скажу… я люблю тебя… я тебе искалечил всю жизнь, потому что… видимо… я это делал… неправильно… господи, если бы я знал, во что это выльется, я бы сам прошёл это чёртово воссоздание, чтобы… чтобы этого всего с тобой не случилось…
Он, сам не понимая, что делает, лёг рядом с Итом, обнял, прижал к себе — совершенно невозможная боль, от которой нет спасенья, — зарылся лицом в волосы… умрёт — и я умру, и никто не узнает, и не нужно… дальше был какой-то провал во времени, когда Фэб плакал, всё плакал, и гладил эти волосы, и эту родную спину, и острые лопатки, и пытался ладонью вытереть непрекращающиеся слёзы, которые мешали смотреть.
Минут через двадцать он словно очнулся — всё, уже всё, они сейчас придут и вышвырнут его отсюда. Всё, Эн-Къера. Всё. Смотри последний раз и уходи — сам. Хотя бы это сделай сам. Он осторожно шевельнулся, освобождая руку, и вдруг замер.
Что-то изменилось.
Фэб прислушался.
Да, точно. Ритм и глубина дыхания другие, уж что-что, а эти вещи он, Встречающий, ловил мгновенно и автоматически — когда десять дней сидишь рядом с Сэфес, вытаскивая после пятилетнего выхода в Сеть, этими вещами овладеваешь в совершенстве. Полчаса назад дыхание было верхним, сейчас — диафрагмальное, и гораздо спокойнее и глубже.
