Василий Воронков - Лидия
— Лида… — прошептал я, и она замерла, ожидая, — Лида, скажи мне, а почему…
18
— Зачем ты мучаешь меня? — спросил я. — Таис?
Я лежал, отвернувшись от камеры, которая прожигала меня насквозь.
— Таис! — крикнул я. — Выключи свет!
Мне никто не ответил.
— Лида?
Под потолком раздался отрывистый щелчок, и комната погрузилась во тьму.
17
Время, отпущенное нам, пролетело быстро. Казалось, что всё вокруг — все эти ночи, и дни, и город, переставший пугать огнями, и криком, и шумом дорог, и Лида, которая была со мной, и только со мной — лишь привиделось мне во время сеанса в нейросети.
Я перестал думать о войне. Я впервые не хотел улетать с Земли.
Но потом подошло время. Нас ждала пустота, исчерченный пунктирами рейсов открытый космос, Ахилл.
Мы сидели в тесных неудобных креслах, пока наш корабль, вырвавшись из гравитационного колодца, выходил на земную орбиту. Лида смотрела на меня так, словно до сих пор не верила в то, что я действительно с ней. Перевод, вопреки моим опасениям, быстро одобрили — кто-то из команды Ахиллы получил преждевременное повышение, а я потерял обещанный мне второй разряд и четыре месяца отпуска на Земле.
И вот я снова был на корабле, в герметичной рубке с терминалами нейроинтерфейса, где мы сидели так близко друг к другу, что едва не касались плечами. Я боялся, что за время, проведённое в Москве, успел уже привыкнуть к огромным открытым пространствам, к голубому небу, к дождю, к тому, что звёзд почти не видно на небе даже после того, как догорает закат, однако теперь всё это представлялось мне лишь странным стремительным сном из тех, что сразу же забываются на рассвете.
Я вернулся домой.
Красные огни в стенах погасли, и отсек залил голубой свет — как в холодильной камере. В узком, как бойница, иллюминаторе поднималась во тьму сверкающая корона Земли.
— Расчётное время — двенадцать минут! — сказал первый пилот, уставившись в рябящий экран.
Капсула для экипажа в Ахилле была ещё меньше, чем на моём предыдущем корабле — коридор тянулся всего на несколько метров и походил на гулкий воздуховод в небоскрёбе, а в рубку нам приходилось протискиваться к креслам по очереди.
— Десять минут.
Корабль, по заведённой последнее время традиции, всё ещё управлялся с Земли, и мы ждали, когда нам разрешат подключиться к нейросети.
— Девять минут, — сказал первый пилот.
Он выглядел как мой ровесник — может, на год или два старше — и вёл себя уверенно и деловито, тщательно выполняя служебную инструкцию, как робот. Я не сомневался, что это первый его полёт в должности пилота.
— Восемь минут!
Я вспомнил практические занятия по нейроинтерфейсу и экзамен, который сдавал вместе с Лидой, когда потерялся в созданном собственной фантазией лабиринте и никак не мог выйти из сети. Сейчас, как и тогда, места рядом с Лидой были заняты — мне достался самый последний в ряду терминал, у небольшого иллюминатора, в котором не было видно ничего, кроме тонкого лимба Земли.
— Пять минут, — сказал пилот, проверив крепление ремней безопасности.
Видно было, что он нервничает — так же, как и Лида на том злополучном экзамене.
Я с трудом повернулся в кресле — ремни почти не давали мне двигаться — и посмотрел на неё. Она поправляла волосы, стянутые в пучок. Почувствовав мой взгляд, она сощурилась и качнула головой в сторону сидящего рядом пилота, пытаясь что-то сказать.
Но я не понимал.
— Три минуты!
Я подумал — а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советовали делать в какой-нибудь инструкции, или же звук собственного голоса помогал ему справиться с волнением? Интересно, как бы чувствовал себя на его месте я?
— Две минуты!
Я вздохнул и закрыл на несколько секунд глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблём — в предыдущие мои полёты, когда никому не приходило в голову считать, я и не думал, что это время длится так долго.
— Одна!
Я повернулся. Пилот активировал свой терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами — включился режим диагностики, занимающий ровно десять секунд.
Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то сказала, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал несколько слов — "я", "тебя".
Я почувствовал, как холодеют мои руки.
Её терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли, как будто время, искажённое в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счёта и замерло, остановилось.
Я вздохнул.
Лида, всё ещё продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла — улыбка медленно сошла с её лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.
Я…
Тебя…
16
Света не было.
Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо вновь разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду — как застарелую рану от ожога, которая никак не могла затянуться.
Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом я расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал всё осторожно и медленно — те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.
Плечо освободилось.
Я провёл по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось слабой ноющей болью.
Имплантат был неглубоко под кожей.
Я сжал в левой руке обломок антенны, глубоко вздохнул, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.
Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы; на глазах выступили слёзы.
Я перевёл дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, ещё раз проткнул антенной кожу на плече.
Зубы скрипели, я с силой сжимал плотный воротник, отдававший непонятно откуда взявшимся привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плечо, но сердце тут же бешено замолотило, перед глазами поплыли красные круги, а моя левая рука затряслась, как при падучей.
Мне пришлось остановиться.
Несколько минут я лежал, не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь в руках. Потом я осторожно коснулся раны — и тут же отдёрнул руку. Я разрезал кожу не в том месте, болезненная припухлость, похожая на гнойник, все ещё чувствовалось под пальцами. Как это могло быть?
Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой — казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как серная кислота.
Я непроизвольно застонал — и тут же зажал себе рот рукой.
Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру — её тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.
За мной следили.
Я ждал, но ничего не происходило. На мой стон не обратили внимания, я мог продолжать.
Я провёл рукой по изрезанной коже — гнойник немного сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, и, сдавив кожу вокруг гнойника, сделал разрез — резким, судорожным движением — и как будто рассёк себе нервный узел.
Слёзы брызнули у меня из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал рукой плечо, словно только это могло спасти меня от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.
Я лежал так долго — полчаса, час, может, больше — и всё это время стискивал своё разодранное правое плечо.
Когда боль немного стихла, и я почувствовал, что начинаю проваливаться в глубокую головокружительную темноту — теряю силы от усталости, — я отпустил плечо, и в этот момент понял, что на ладони у меня что-то лежит.
Я почти ничего не видел в темноте.
Я сжимал между пальцами что-то маленькое и плотное, похожее на яблочное семя, только ещё меньше в размерах. Я не мог поверить, что действительно смог вытащить это из своего плеча.
Вся правая рука была залита кровью. Я осторожно просунул её обратно в рукав и застегнул куртку. Перевязать было нечем.
Мне оставалось лишь ждать.
15
Всё вокруг заливал слепящий свет.
Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но всё это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее меня сияние, подобно кокону из пустоты, мешало звуку пробиться.
Далёкие приглушённые голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось моё искажённое имя. Я хотел откликнуться, но не мог — мучительный приступ судороги сжимал мою грудную клетку.
