Олег Ерохин - Властелин Галактики. Книга 2
– Эта корона может быть всего-навсего выдумкой скульптора, Патрик.
– Выдумкой скульптора? А ты ничего не замечаешь?
– Что я должен заметить?
– Подойди сюда.
Джонни встал рядом с Кенелзом, и тот провел в воздухе рукой, показывая ему на лица каменных Соя и Андины. И Джонни увидел: сквозь холод камня явственно проступало тепло жизни. Только мгновение виделось это Джонни, и в это мгновение выражение лиц Одиноких изменилось: печаль и страдание на их лицах уступили место мимолетной, но сильной буйной восторженности.
– Мне показалось, или… Как можно было сделать это?
– Ты все еще ничего не понял, Джон, – сказал Кенелз. – Это не скульптура. Это они, Сой и Андина.
Выдержав паузу, архивариус проговорил, как бы поясняя не столько Голду, сколько самому себе:
– Так вот оно что, они не умерли тогда… То их души разлетелись птицами, самосскими самоцветами, а тела остались стоять, где стояли. Живая плоть, оказывается, бывает покрепче и гнева богов, и ярости людей, и безразличия времени… Верно, кто-то из первых плазмовиков опустил их сюда, такова была их воля. Но зачем они здесь? Что-то за этим кроется…
По полу и стенам залы проносилось множество искр, освещавших помещение. Неожиданно одна из них застыла на месте – и поднялась над полом плазменным шаром. Плазменный сгусток принял форму человеческой фигуры, потускнел, и плазма стала человеком, Даблом.
В зале прозвучал, отражаясь эхом от стен, бесконечно злой голос:
– Вы хотите знать все? Я уйму ваше любопытство.
Руки Дабла стали удлиняться, одновременно превращаясь в огненные струи с когтистыми огненными пальцами, и этими огненными пальцами Дабл вцепился в плечи Голда и Кенелза.
Кенелз закричал. Какое-то время его тело дергалось, сотрясаемое электрическими разрядами, потом он обмяк, и Дабл отпустил его. Кенелз упал на пол с обуглившимся плечом, за которое его держал Дабл.
С Джонни произошло иначе. Хватки Дабла он как будто не почувствовал, он стоял себе как стоял, не крича от боли и не корчась в судорогах. Дабл, удивленный и встревоженный таким поведением противника, вцепился в шею Голда обеими руками, но огненные руки его уже не имели силы. Джонни, догадываясь о том, что происходит, не спеша вынул из кобуры лучемет и выстрелил в Дабла, и Дабл, будучи не в силах отклонить плазменный луч, упал с простреленной насквозь головой.
Едва Дабл упал, огонь, составлявший силу его, угас.
Джонни склонился над Кенелзом. Архивариус не дышал, продолжая сжимать в мертвой руке бесполезный жезл. Хмурясь, Голд подошел к Даблу. Этот тоже был мертв, в его правой руке Джонни заметил красный камень.
Он нагнулся, взял камень у мертвеца. Несомненно, это был тот самый талисман, который и давал Даблу силу. Только сейчас без толку было бы взывать к нему: он не светился, он уже не был активизированным.
Джонни далеко отшвырнул мертвый камень. Неужели эти две смерти – это все, к чему он пришел на Самосе?..
Он не заметил, как от изваяния Андины (или это действительно была на тысячелетия застывшая Андина?) отделилась тень. Тень, подрагивая, переместилась в центр залы – и загустела, и стала девушкой. Джонни, уловив угловым зрением движение недалеко от себя, обернулся. Это была та самая девушка, с которой он разговаривал у монумента Одиноких, что на острове Пята Бога. Только на этот раз сумочки при ней не было.
– Ты хотел получить мой талисман? Я уже дала его тебе. Забыл? – произнесла она.
Он вынул из кармана камень стального цвета, в тот день выбранный ею для него. Он только мгновение не видел ее, бросив взгляд на камень, а когда он опять посмотрел на нее, она уже была другой. Перед ним стояла Андина, в точности та, которая обнимала в конце залы каменного Соя.
А талисман Джонни слабо светился.
– Ты убила Кенелза, зачем? – спросил он.
– А, твой знакомый… – Она пренебрежительно махнула рукой. – Он так старался быть похожим на моего отца, что я почти поверила, будто вижу его. Отец… Это из-за него мы с Соем стали такими. Мы с Соем обречены вечно искать друг друга, вечно искать и не находить… Отца я убила бы еще раз, если бы он вздумал ожить. Твоему знакомому не стоило напоминать мне о нем.
Взывать к благоразумию или к милосердию в данном случае не имело смысла. Джонни спросил:
– Я смогу пользоваться этим камнем?
– Да.
– Как это делается?
– Сожми его и позови меня, больше ничего не нужно. Можешь попробовать прямо сейчас.
Сейчас так сейчас. Джонни сжал камень до боли в пальцах и негромко назвал ее по имени.
Перед его глазами разлилось ослепительное море огня. Жара он не почувствовал. В огне он увидел Андину, протягивавшую к нему руки.
Протянуть руки ей навстречу он не смог. И чем дольше они стояли так, тем больше ожесточалось его сердце против него самого. Он же чувствовал, к чему все шло, почему же он до сих пор не покинул Самос?
И губы его прошептали имя, и он назвал имя, и он выкрикнул с болью имя, подхваченное равнодушным эхом.
“Лола?” – кричал он, и это имя разметало ослепительный огонь.
Он стоял в освещенной мерцающим светом зале, а перед ним стояла Андина – с опущенными плечами, с осунувшимся лицом.
– Я знаю, кто сможет быть твоим Соем, – произнес он через силу.
– Кто же?
– Наверное, ты тоже знаешь его. Это старик Дивой, кажется, так его зовут. Тот самый, который столько лет бродит у монумента Одиноких.
– А, старый Дивой… – Она грустно усмехнулась. – Этот старик, какой же он Сой?
– Возможно, это будет не совсем Сой, но это будет забвение.
– Ты… – Она коснулась его руки бесплотными пальцами. – Ты сам передашь ему свой камень?
– Да. Если ты этого хочешь.
Ничего не сказав, она растаяла в воздухе, а самоцвет в руке Джонни загорелся ярко и ровно.
В этот день дети особенно досаждали ему. Уловив тот снисходительный тон, которым говорил о нем экскурсовод, они затеяли кидаться в него камешками-самоцветами: “Дядя, смотри, этот не горит?” Он несколько раз делал вид, что вот сейчас набросится на них, и тогда они с хохотом разбегались врассыпную. В который раз Дивой пожалел, что полицейские отобрали у него нож: раньше в подобных случаях он делал себе разрез на плече, и вида его крови хватало, чтобы унять ребятню.
“Дядя, этот камешек горит!”
Взрослые, конечно, журили сорванцов, расхаживая вокруг монумента в поисках “своего” талисмана. Однако дети понимали звериным чутьем, что на укоризненное качание головой сейчас не стоило обращать внимание, украдкою взрослые и сами улыбались, наблюдая за веселой игрой детворы. Старик не был опасен совершенно, экскурсовод повторил это с полным знанием дела.
На вновь прибывшего мужчину, вышедшего из маленького сиреневого гравилета, никто не обратил внимание.
Джонни со скучающим видом прошел мимо Дивоя раз, другой… Когда Дивой отвернулся, Джонни кинул ему под ноги свой стального цвета камень.
Дивой расслышал, как что-то упало ему под ноги. Он посмотрел вниз – и долго стоял так, не шевелясь. Потом он медленно нагнулся и так же медленно распрямился.
Был пасмурный день, и поэтому вспышка показалась очень яркой. На мгновение все ослепли, а потом десятки пар глаз посмотрели в сторону Дивоя.
Старик еще был виден. Голубоватые языки пламени бегали по его одежде. Очень скоро они слились в единый огонь, и пламя лизнуло его лицо. Дивой не испытывал страдания, и рядом не нашлось никого, кто бы не понял немедленно, что это был за огонь.
Наконец Дивой исчез в вихре пламени. Пламя сжалось в огненный шар. Плазменный шар, сделав круг около монумента Одиноких, полетел в сторону моря.
Джонни направился к гравилету, арендованному им на одни сутки.
“Какой-то сумасшедший в одночасье получил то, что не заработаешь годами тяжелого труда”, – сокрушался на следующий день “Коммерческий вестник!” “Тихоня Дивой надул всех нас”, – желчно писала “Самосская мечта”. “Сой, знал бы ты, на кого тебя променяла Андина?” -насмехался “Голос Самоса”! Тысячи и тысячи мужчин хотели бы оказаться на месте Дивоя, неудивительно, что немало появилось у него завистников, любителей поплеваться желчью, но всякий раз злые языки замолкали, лишь только вдалеке показывался огненно-чистый плазменный шар.
БАШНЯ ЭЛИЗИОНА
С чем теперь он летит к Цербу? Джонни не раз спрашивал себя об этом за время полета. В его первый полет на Церб с ним были самоуверенность и отчаяние; во второй полет, когда он возвращался с Максантума, он нес Башне железное самообладание; в третий раз он прибыл на Церб Преображенным трилистником. А что теперь? С чем он возвращается на Церб?
На Самосе Джонни так и не приобрел способность по собственному желанию становиться сгустком плазмы. Зато он приобрел уверенность, что более никакая сила ему не нужна для восхождения на Башню, кроме той, что была в нем самом. Чем было это его убеждение, твердой опорой его, или это он вернулся к той самой бесполезной самоуверенности, с которой начался его путь к Башне?..
