Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)
Колумб, открывая Америку, смотрит в подзорную трубу, а видит только наши презрительные фасеточные глаза.
Вы наслаждаетесь алой розой, вы вдыхаете ее аромат, но соки ее пьем мы.
В какое брезгливое и беспомощное негодование приходите вы, когда одна из нас, забавляясь, купается в чашке ваших сливок.
Орел бьет зайца, вороны расклевывают труп, а мы находим пропитание не ударив лапкой о лапку.
Наслаждаться!
Перемалывать пищу!
Размножаться! Шуметь!
Ваши серебреные зеркала – наше отхожее место.
Смотритесь в зеркала, любуйтесь собою, мы умываем руки.
Мы давно проникли в ваше сознание, в ваш мозг, в ваше подсознание, в ваш язык. Какая девушка не мечтает выйти заМух? ЗаМухрышка – изумительное существо. Прекрасно находиться под Мухой и с куМушкой.
Каждый день приносит нам такое количество трупов, какое не снилось никакому Калигуле.
Завалим трупами Землю!
Двинемся вдаль, в другие миры!
Масса корррМушек! Крылатая смерть с пучком молний в зубах. Кто против нас? Кто? На каждом карабине Мушка.
Слова сами возникали в пораженном мозгу Петрова.
И будто подтверждая этот бред, ударил над ночной девятиэтажкой гром перешедшего звуковой барьер самолета.
Петров опять позвонил мне. Он был потрясен. Он попросил меня включить телевизор. В глухое время под утро нет даже эротических программ, сказал я. Нормальные люди спят. Если ты любитель ночных программ, выброси свой давно сгоревший телевизор и купи новый.
И повесил трубку.
– Ну как? – лукаво спросил нКва. Было видно, что он ждет похвалы.
– Дельная передача? – Он вдруг спохватился: – Ты извини, парень. Ты, я… Какая, в сущности, разница? Мы с тобой – единый организм Вселенной. С этой точки зрения нам совершенно незачем делиться чем-либо. Всё наше. Попробуй сосредоточиться на той мысли, что твои Листки – тоже наши. А начнешь хитрить, – добродушно добавил нКва, – мы тебе что-нибудь такое привинтим. Мы привинтим тебе что-нибудь такое, парень, что непросто будет отвинтить. Ты ведь серьезный парень, правда? Я даже дивлюсь, какой ты серьезный. Такие существа обычно и изобретают что-то серьезное. Берутся, скажем, за проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), а приходят к выводу, что проблема как раз в обратном. Веселые парни наводят мосты, а серьезные их разводят. Это всегда так. Мы с тобой подружимся.
И протянул руку:
– Я – нКва.
– А я Петров.
– Да знаю, я знаю!
Они помолчали, потом нКва сказал:
– Только Листки все равно принадлежат не тебе.
– А кому они принадлежат?
– А кому принадлежит Вселенная?
Растерянность Петрова вдохновила бодрячка.
– Видишь, как мы легко понимаем друг друга, – сказал он. – Явись вместо меня Квенгго, он бы не стал спорить. Он молчун. Он вместе с квартирой перенес бы тебя к квазипаукам Тарса. Они жрут все, кроме целлюлозы. Они бы сожрали все содержимое квартиры, даже тебя, но Листки бы не пострадали. Понимаешь? Ты мне нравишься, парень. Без серьезных парней прогресс течет вяло. Ты же понимаешь, – лукаво подмигнул нКва, – что если некие организмы принимают пищу, то непременно должна существовать пища. Разумно и экономично если пища при этом сама некоторое время будет оставаться живой, даже разумной, и будет пользоваться всеми благами цивилизации. В этом ведь нет никакого противоречия, правда?
Петров вынужден был кивнуть.
– Я гляжу, у тебя уже побывали.
Петров еще раз вынужденно кивнул.
– Но ты, парень, не отдал им Листки!
Петров снова кивнул. И в этот момент свет погас.
6А когда лампочка снова вспыхнула, исчез нКва.
Вместо него в груде грязного белья недовольно рылись Длинный и Коротышка.
– Там, за окном, это твое животное?
Петров неопределенно пожал плечами.
Он не знал, принадлежит ему черный бык или нет.
– Ты не верь нКва. Он тебя обманет.
– То же самое он говорил про вас.
– Он – типичный деструктор.
Экран неработающего телевизора снова осветился, но тут же заполнился черной мглой. Непроницаемой, ужасной. Сквозь нее прорезались смутные очертания знакомых и незнакомых созвездий, потом медленно всплыла крошечная планета, очень напомнившая Петрову Землю – нежной голубизны, вся в океанах и в материках. Он зачарованно всматривался в чудесную планету.
– Наверное, она густо населена?
– Была населена, – хмыкнул Коротышка.
– Почему была? Там что-нибудь изобрели такое?
– Верно мыслишь.
Петров содрогнулся.
Материки вдруг прогнулись, как от удара.
По горным хребтам молниями побежали черные трещины. Океаны выплеснулись из раскалывающихся берегов. Прекрасная голубая планета разбухла, окуталась облаком белого пара и розоватой непрозрачной пыли, а потом страшно лопнула. Только долгая, как метла, комета несла свой роскошный хвост сквозь непроницаемую мглу экрана.
– А где звук?
– Звука не было.
– Но я видел взрыв. Планету взорвали.
– Ты не ошибся. Но взрыв был бесшумный.
– Как это?
– А так, – весело объяснил Коротышка. – Этот придурок… – Он произнес какое-то невозможное неземное имя, – …изобрел бесшумную взрывчатку.
Петров поежился. Ему неприятно было узнать, что где-то уже существуют бесшумные взрывчатые вещества. Еще неприятнее было ему узнать, что Коротышка и Длинный тоже держат его за придурка. В моих Листках, на всякий случай заверил он, ничего такого особо важного нет.
Петров, конечно, лгал. Записи в его дневнике, несомненно, показались бы важными и для Светки, и для Соньки. До Длинного это тоже дошло. Он многозначительно ткнул пальцем в сторону телевизора. Этот придурок, сказал он о неизвестном изобретателе, тоже считал, что его изобретение является сугубо личным. Он вроде бы изобрел не бесшумную взрывчатку, а всего лишь средство для чистки жвал.
7Позже, возвращаясь к событиям той ночи, Петров утверждал, что именно после гибели прекрасной голубой планеты он впервые ощутил весь пыльный неуют своей захламленной квартиры, одиночество, пятна на обоях, исцарапанную живым деревом стену. Он впервые остро осознал, что кустик живого дерева убегает вовсе не от него, а потому только, что хочет понежиться под Солнцем. Он впервые понял, почему сердились на него бывшие жены, когда, приходя с работы, он разбрасывал одежду по всем углам. И остро уколола его мысль о том, что записи в его невинном дневнике в каком-то другом месте и при других условиях могут послужить чем-то ужасным, вроде той бесшумной взрывчатки, которую предполагалось использовать всего лишь для чистки жвал.
В этом месте рассказ Петрова становится сбивчивым.
Он якобы попросил ребят убрать с газона быка.
– Да ты что, – разочаровал его Коротышка. – Это же твой бык. Нам он не принадлежит. Мы никогда не трогаем чужого. Попроси нКва. Он тебе не откажет.
– А где я его найду?
– Сам явится.
– Когда?
– Этого мы не знаем.
– Что же мне теперь сидеть в квартире?
– Наверное, – пожал плечами Коротышка. А Длинный добродушно добавил: – Да плюнь ты. Преувеличивает этот нКва. Какие там десять лет! Бык за окном распадется лет через пять, ну, может быть, через семь.
Горькая пилюля, но Петров ее проглотил.
Выпроводив гостей (лимит их прав действительно был исчерпан), он опять сварил кофе. Из зеркала, в которое он случайно глянул, уставился на него типичный деструктор. Странные мысли приходили в голову Петрова. Этот нКва не так уж и преувеличивал. Выходило так, что продуценты действительно веселые парни. Они наводят мосты, согласуют несогласуемое. Они создают органику, самовоспроизводятся. А деструкторы слишком уж серьезные. Разводят мосты, рассогласовывают согласуемое. Они, в конце концов, даже уничтожают органику, не желая самовоспроизводиться.
Петрову стало так горько, что подсадной Гриб его уже не удивил.
Живое дерево, пользуясь подавленным состоянием Петрова, конечно, покинуло положенное ему место, и в его керамическом горшке теперь уверенно разместился крупный гриб привлекательного защитного цвета. Петров потянулся было к валяющемуся среди книг определителю грибов, но Гриб присоветовал: «Не теряй время». И не без гордости представился:
– Болетус аппендикулатус!
Непонятно, как он выговаривал слова, но Петров слышал каждое.
И понимал, что Гриб не врет. Точно, Болетус аппендикулатус. С таким роскошным названием можно смотреться и на столе бедняка и на столе миллиардера.
