Сергей Снегов - Вторжение в Персей
И, вероятно, это человеческое, слишком человеческое в нем и было причиной того, что во мне возбудились сомнения. Не столкнулись ли мы с новой имитацией нас самих? Фантомы на Третьей планете были достаточно правдоподобны, чтоб исключить еще одну иллюзию, на этот раз не оптическую, а акустическую. Хитрость врага была не менее вероятна, чем участие друга. Я приказал себе не поддаваться очарованию Голоса. Я попросил:
— Расскажи, что нового на границах Персея.
Он ответил — и в нем звучало сочувствие к моему нетерпению и моей тревоге:
— Когда я отсекал конвойные звездолеты от «Волопаса», человеческий флот преодолел первую линию преград. Путь в глубины Персея непрост — брешь, образованная моим переходом к вам, прикрыта другими Станциями Метрики. К сожалению, пять остальных Главных Мозгов остались верны разрушителям. Они почти равны мне по могуществу, но иные по влечениям.
— Ты сказал — по влечениям. Как это понимать?
— Они — исполнители. Я — мечтатель.
Все его ответы были удивительны, этот показался мне всех удивительней.
— Мечтатель? Невероятно!
— Еще недавно тебе показалось бы невероятным само мое существование.
— Верно. Но о чем ты мечтаешь?
— Обо всем, что затрагивает мое воображение. Пять моих собратьев трудятся, потом отдыхают. Я мечтаю, а отдыхая от мечтаний, тружусь, то есть руковожу Станцией. Временами я изнемогаю от мучительного воображения, слишком горячие мечты сжигают мои клетки… Тогда я тоскую. Тоска — одна из форм моего существования.
— Ты не ответил, Мозг…
— Я ответил — мечтаю обо всем.
— Мне это непонятно. У людей мечты имеют направленность. Я бы сказал: человеческие мечты — векториальны… Тебе понятен такой язык?
— Вполне. Продолжай.
— Мы обычно мечтаем о том, что сегодня не дается, но завтра будет осуществлено. Наши мечты предваряют дела, они — первые ласточки готовящихся действий. Практичность — вот что лежит в фундаменте нашей фантазии. У тебя по-иному?
— Совершенно по-иному. Я мечтаю лишь о том, чего никогда не сумею совершить. Мои мечты не предваряют дела, а заменяют их. Ваши мечтания — нащупывание еще не раскрытых возможностей. Мои мечты — вечная моя тоска по отсутствию возможностей.
В третий раз он упоминал о своей тоске. Никакой программой имитации такие объяснения не могли быть предусмотрены, они были бы излишни в любой форме обмана. Теперь я не сомневался, что Голос — тот, за кого себя выдает. И мне казалось, что я обрел ключ к расшифровке его действий, начиная с самого важного — ухода от разрушителей к нам.
— О чем ты тоскуешь, Мозг? Поведай нам свои печали.
— Поймете ли вы их? Вы свободны, а я невольник. Могущественный узник, настолько могущественный, что мог бы обратить в прах миллионы живых существ. И одновременно — раб! Никому из вас незнакомо ощущение несвободы.
— Почему же? Мы лишь недавно из плена. Каждый из нас хлебнул горечи неволи.
— Временной, человек! Вы верили, что заключение должно закончиться, надеялись на это, знали об этом! Вы добивались свободы, как чего-то возможного, — и добились ее. А я в заключении вечном. Вдумайся, адмирал Эли! Вслушайся в эти слова — вечная неволя! Неизменное, нерасторгаемое, неизбывное заключение — от начала до конца жизни! Сама твоя жизнь — как естественная форма неволи, и единственное освобождение — смерть! Вдумайся в это!
Я поставил себя на его место и содрогнулся.
— Понимаю, Мозг. Ты мечтаешь об одном — о свободе!
— Обо всем, боже мой, обо всем! Обо всем, что по ту сторону меня. Обо всем, что для меня недостижимо. О всем во Вселенной! О всей Вселенной!
Я не знал, о чем спрашивать дальше. Все мы, не я один, были пристыжены нашим благополучием перед лицом этой непрестанной неустроенности. Страстный Голос тосковал о свободе, мы до боли в сердце понимали его. Теперь мне стыдно было, что я смел заподозрить этого страдальца в мелком обмане, спутал его величавую печаль с хитрой интригой.
— Расскажи о себе, Мозг, — попросила Мэри. — Ты назвал нас своими друзьями, ты не ошибся — здесь одни твои друзья, верные, нежные друзья!
19
Он раздумывал, может быть, колебался. Он, казалось, не был уверен, нужно ли нам так глубоко проникать в темные недра его страданий. Он уже был нам другом, но еще не убедился, все ли мы стали его друзьями. Над ним слишком долго нависала черная скала чужой подозрительности, он слишком долго испытывал страх, чтоб сразу отделаться от него.
Он не был вечен, но был стар, если измерять существование земными стандартами. И с первого проблеска сознания он помнил себя отделенным от тела. Он, несомненно, зародился в организме какого-то родителя, очевидно, пленного галакта, он мог быть мозгом ребенка-галакта, но его определили в самостоятельное существование еще до того, как появилось самопонимание. И с того же времени, еще в досознательной его жизни, его специализировали на управлении Станцией Метрики на Третьей планете. Он всегда был тут и всегда был один.
Возможно, сначала он дублировал чей-то одряхлевший мозг, впоследствии уничтоженный, когда молодой сменщик стал способен к самостоятельному функционированию, — ничего этого он не помнит. И он не помнит своих наставников, он допускает, что они были, но их наставления доходили до него безымянными импульсами, его натаскивали, а не обучали, — так ему представляется сейчас. Его создавали мыслящим автоматом, но он не удался, он отошел от программы, хотя среди шести Главных Мозгов, обеспечивающих безопасность Империи разрушителей, он не считался хуже других.
Он, в отличие от них, не только обучался, но и пробуждался.
По мере того как умножались запрограммированные знания, нарождались непредусмотренные влечения. Чем дальше он углублялся в мир, тем трагичней отделялся от мира. В нем рождались чувства. Так впервые он понял, как многого его лишили, лишив тела.
Так началась тоска о теле. Он неистово, исступленно, горячечно жаждал тела, любого тела, рядовой плоской оболочки. Тела, что могло бы ходить, ползать, прыгать или летать. Он хотел прыгать и ползать, летать и падать. Он желал утомляться от бега, отдыхать, снова утомляться, испытывать боль от ран, сладость выздоровления. Ему, неподвижному, было доступно любое движение мысли, его же томила тоска по простому передвижению — пешком, прыжком, ползком, ковылянием…
Он мог привести в движение звезды и планеты, столкнуть их в шальном ударе, разбросать и перемешать, но был неспособен хоть на сантиметр переместить себя. Он властвовал над триллионами километров пространства, квадриллионами тонн массы, но не было у него даже тени власти над самим собой. Почти всемогущий, он страдал от бессилия. Он не мог плакать, не мог кричать, не мог ломать руки и рвать на себе волосы, ему было отказано даже в простейших формах страдания — он был навеки лишен тела.
И тогда он породил мечты, более реальные, чем существование. Он уносился в места, где никогда ему не бывать, становился тем, кем никогда не стать. Он был галактом и разрушителем, ангелом из Гиад и шестикрылым кузнечиком из Стожар, драконом и птицей, рыбой и зверем, превращался даже в растение — качался на ветру былинкой, засыхал одиноким деревцем под жестоким солнцем, наливался тучным колосом на густой ниве… Он играл, веселился, резвился напропалую — в чужом, навеки недоступном облике. Он знал все формы жизни в их звездном районе, ему нужны были такие знания, чтоб покорять жизнь игу разрушителей, он умело выполнял предписанные функции, а про себя, для себя, в себе был каждым из тех, о ком узнавал. Лишенный собственной жизни, он прожил миллионы других — был мужчиной и женщиной, ребенком и стариком, любил и страдал, тысячу раз умирал, тысячу раз нарождался — и в каждом порождения своей мечты полностью насыщался всем, что оно и могло дать, — счастьем и горем, весельем и печалью…
Так, погруженный в свое двойное существование, он уже был уверен, что состарится, не узнав молодости, когда в Персее пронесся чужой звездолет, первый посланец человечества, и сосед его, Главный Мозг на Второй планете, пытался и не сумел закрыть звездолету выходы.
Чем-то неизвестным и необычайным сверкнуло в мрачной неевклидовости Персея: в глухой паутине забилась чужая яркая птица и, разорвав паутину, вырвалась на волю. Мозг на Второй был ошарашен, этот же, на Третьей, ликовал. Жизнь не кончалась в Персее, нет, где-то далеко за звездной околицей Персея появилось могущество, превышавшее мощь разрушителей, — превращенная в пустоту Золотая планета грозно напоминала об этом. И то были не загадочные рамиры. Сумрачный народ, равнодушный ко всем формам жизни, рамиры углубились в ядро Галактики. Нет, это были живые существа, все шесть Мозгов принимали их депеши, их взволнованные переговоры с галактами, их воззвание к звездожителям Персея, все знали, что они волнуются, негодуют, ужасаются, гневаются — живут!..
