Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге
Тем не менее… я чувствую себя несравненно более спокойным и довольным, чем при прежних постановках моих опер, когда я сам еще не дирижировал. Положение автора разучиваемой оперы, когда он прямого участия в общих трудах не имеет, очень неловкое и странное; другое дело теперь, когДа на дирижерском месте я сознаю себя настоящим хозяином и главой всего, что делается в театре».
На постановку теперь уже денег не жалели.
Декорации, написанные академиком живописи Бочаровым, были превосходными. Особенный восторг вызывала декорация во втором действии: сад наместника с видом на Волгу. Костюмы тоже сделали новые, специально для этой оперы.
Отзывы на этот раз были неплохими.
Друг Чайковского Ларош находил, что исполнение под управлением композитора всегда было «жизненное и интересное». «Если бывали отклонения в темпах, то всегда в сторону ускорения». «Это вполне соответствовало его нраву и привычкам — быстрой походке, быстрому писанию писем… быстрому чтению».
Впрочем, многие современники говорили, что исполнена опера была весьма посредственно. Особенно не понравилась публике сама Чародейка — Павловская, голос которой к тому времени почти пропал.
Надо напомнить, что публика на первых представлениях в Петербурге была совсем особая, — держала себя чопорно и была скупа на восторги. Так было и на этот раз. Впрочем, и композитора, и артистов вызывали, Чайковскому поднесли лавровый венок.
Уже в преклонном возрасте племянник Петра Ильича Юрий Давыдов писал о том впечатлении, которое осталось у него от волнующих дней генеральной репетиции и первой постановки оперы. Вспоминал, что на репетицию они все шли пешком. Весь немалый путь от Фонтанки до Театральной площади Петр Ильич молчал, погруженный в свои мысли. На бледном его лице временами появлялись красные пятна.
В театре, когда Петр Ильич встал за дирижерский пульт, оркестр встретил его аплодисментами. Из зала послышались жидкие хлопки. Увертюру слушали внимательно, но по окончании не аплодировали. Из театра вернулись домой без Петра Ильича, который еще остался там.
В день премьеры 20 октября он особенно нервничал, считая, что генеральная репетиция была «провалом».
На спектакле, когда Чайковский появился перед оркестром, аплодировали долго. Но после первого действия ему пришлось выйти на вызовы только два раза. Когда спектакль окончился, композитора вызывали неоднократно, но это нельзя было сравнить с теми овациями, какие ему обычно устраивали.
А. Глазунов вспоминал, как на другой день после премьеры он и некоторые его товарищи–музыканты были в гостях у Н. А. Римского–Корсакова (на Владимирском, угол Колокольной улицы, д. 18/2). Говорили о «Чародейке», которая большинству из присутствовавших не понравилась. Пришел Петр Ильич и быстро вывел из затруднительного положения хозяина и гостей, сказав: «Опера моя провалилась, и я просил бы о ней сегодня не говорить».
Петр Ильич писал Надежде Филаретовне: «Несмотря на овации, сделанные мне на представлении, опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе за что и почему».
И после ей же: «Два года я работал над «Чародейкой», напрягал все мои силы, чтобы опера моя вышла капитальным трудом, — и что же? Оказывается, что эта несчастная «Чародейка» потерпела настоящее фиаско…»
И действительно, /сборы с каждым спектаклем падали. Опера выдержала всего двенадцать представлений, меньше, чем другие оперы Чайковского.
17 октября 1888 года в столице было дано последнее представление, а затем вся постановка была передана в Москву.
Такова была грустная судьба этой, в то время самой любимой композитором оперы, той оперы, которую тонкий знаток творчества Чайковского академик Асафьев назвал «музыкальным романом».
17 декабря 1887 года в Петербурге в третьем собрании Русского музыкального общества была исполнена под управлением автора «Моцартиана».
Это было произведение, которое Чайковский создал из трех фортепианных пьес и хора «Ave verum» «своего бога Моцарта», имея в виду, как было написано в предисловии к партитуре «Моцартианы», «дать новый повод к более частому исполнению этих жемчужин музыкального творчества, непритязательных по форме, но преисполненных недосягаемых красот».
Удивительной была любовь Чайковского к Моцарту!
«По моему глубокому убеждению, — писал Петр Ильич в дневнике, — Моцарт есть высшая кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки. Никто не заставлял меня плакать, трепетать от восторга, от сознавания близости своей к чему‑то, что мы называем идеал, как он… В Моцарте я люблю все, ибо мы любим все в человеке, которого мы любим действительно».
«Моцартиана» имела большой успех. Овации на репетиции не уступали овациям на концерте.
На другой день после концерта Петр Ильич угостил ближайших родных и друзей обедом в гостинице «Россия». Он был весел и все уговаривал очень полного Лароша пуститься вприсядку.
Г. Ларош и А. Глазунов.
Во время своих приездов в Петербург Петр Ильич по–прежнему останавливался в доме № 15 на углу Фонтанки и Итальянской (теперь улица Ракова), у Модеста Ильича.
Обстановку, в которой находился там композитор, подробно описал в своих воспоминаниях В. В. Ястребцев, которому довелось побывать у Модеста Ильича:
«…Еще не было и половины девятого, когда я позвонил к нему… вышел лакей и на вопрос мой, можно ли видеть Петра Ильича, сообщил, что «барин еще спят», но что если я хочу повидать его, то чтобы зашел «через часок». «Вчера, — добавил он, — Петр Ильич поздно легли, так как в доме был пожар». Через час я снова был у него дома.
На этот раз меня приняли. В ожидании Чайковского я вошел в кабинет. Это была большая, высокая, роскошно убранная комната, вся устланная ковром; посредине ее стоял большой старинный письменный стол, украшенный портретами и бронзой и заваленный всякого рода письменными принадлежностями. По стенам стояла мягкая мебель, обитая дорогой темно–зеленой материей, и несколько этажерок, частью пустых, частью с нотами. Слева от входа помещалось изящное пианино, на котором лежала оркестровая партитура «Чародейки». Стены были украшены картинами в золоченых рамах; кроме того, над одной из этажерок висела чья‑то гипсовая маска, увенчанная лавровым венком».
В 1888 году Чайковский приехал в Петербург всего на четыре дня, с 8 по 11 июня, «почти единственно для того, — как писал он, — чтобы исполнить давно уже данное обещание. В Павловске теперь играет оркестр г. Лаубе.
Этого Лаубе взяли туда по моей рекомендации (я познакомился с ним в Гамбурге), и он много раз убедительно просил приехать послушать его исполнение. Так как, кроме того, мне нужно было повидаться теперь с человеком, ведущим переговоры относительно моей поездки в Америку, то я предпринял поездку в Петербург. Она оставила во мне приятное воспоминание.
Благодаря чудесной погоде и экскурсиям в Царское, Павловск и Петергоф, я провел время очень приятно.
Теперь с удвоенным усердием примусь за работу. Мне приятно было послушать в Петербурге хорошей музыки, ее там летом очень много. В этом отношении Москва ужасно отстала от своего соперника.
Оркестр Лаубе в Павловске превосходен».
В начале ноября того же года Петр Ильич приезжал в Петербург для участия в концерте филармонического общества.
Исполняться в этом концерте должна была Пятая симфония — новое гениальное произведение великого композитора. «Я непременно буду писать симфонию», — сообщал Чайковский брату Модесту ранней весной 1888 года. Если некоторые свои произведения он писал по заказу, то симфонии создавал всегда, когда нарастала глубокая внутренняя потребность высказаться посредством музыки.
Вернувшись из четырехмесячной заграничной гастрольной поездки, Чайковский поселился во Фроловском, около Клина, где снял в аренду небольшой участок с домом.
Сочинять Пятую симфонию он начал в мае. Сначала работалось медленно, с трудом, но потом вдохновение пришло к нему. В двадцатых числах июня симфония в эскизах была окончена, а к середине августа инструментована.
Раньше сомневавшийся в себе, Чайковский, которому вдруг начинало казаться, что он «исписался», теперь сооб–щал о новой симфонии: «…она, слава богу, не хуже прежних. Это сознание очень для меня сладостно».
Московские музыкальные друзья были от симфонии в восторге. Композитор же еще не раз менял о ней свое мнение.
Итак, концерт, который состоялся 5 ноября 1888 года, принес композитору не меньший успех, чем концерт 5 марта 1887 года. Овации были, пожалуй, еще более шумные.
После симфонии под туш оркестра и гром рукоплесканий Чайковскому поднесли множество цветов.
