Евгения Федорова - Вселенская пьеса. Дилогия (СИ)
Но Навигатор успокаивает:
— Какой-то заповедник, почти семьсот гектаров, упадем на границе, помощь быстро не подоспеет…
— Нуарто ответило, что помощь будет в течение двух минут после приземления, — отзывается Кортни. Она старательно избегает слова «крушение», какая суеверная девочка.
— Пять тысяч высота. Крен сорок девять. Наклон к поверхности тридцать один.
Я сбавляю скорость до минимума, если понизить мощность — упадем, потеряв поступательное движение, воткнемся в землю носом. Самый паршивый вариант. Итак у нас рубка проваливается, уже больше тридцати градусов, вместо нормальны пятнадцати для посадки с пробегом. Надо тормозить трением, на нижних палубах никого нет, брюхо стешем о землю, зато есть шанс, что верхние отсеки уцелеют. Только вот рубка… рубка. Если угол столкновения окажется слишком большим, все кто в рубке погибнут.
— Приказываю покинуть рубку!
— Иди ты сам, — вяло отзывается моя бывшая.
— Никуда я не уйду, — вторя ей, говорит Кортни.
— Без меня не управишься, — поддакивает Порси.
— Сажай корабль так, чтобы рубка не пострадала!
— О, это что-то новенькое, Яр очнулся? — я даже оторвался от консоли.
— Дурак ты, Доров.
Можно подумать, я этого раньше не знал.
— Две тысячи, скорость выше нормальной на шестьдесят процентов. Крен сорок девять. Наклон к поверхности тридцать шесть.
— Ребята, пока есть время, валите отсюда, не хочу, чтобы с вами что-то случилось, — прошу, уже зная ответ.
— Тысяча высота. Начинаю отчет по сто метров. Крен на борт прежний, наклон сорок два.
— Кортни, уведи Наташку!
— Не успеем уже, — беспечно отвечает связистка. Ах ты, рыжая хулиганка!
— Девятьсот, восемьсот…
Скорость очень высока, я вижу, как густая сплошная зелень мельтешит внизу, уже различаю отдельные деревья. Порси бубнит показания, на которые у меня уже нет времени отвлекаться.
— Семьсот, шестьсот…
Запинка. Толи сглотнул, толи горло перехватило. У меня тоже все внутри сжалось.
Был бы здесь Рик, мы бы справились, в парном управлении нам равных нет. Он бы подал какую-нибудь идею, а то у меня сегодня что-то с похмелья ум за разум заходит и никаких идей. Вот как посадить эту махину, чтобы не погубить всех? Уже нос накренился так, что я вижу лишь зелень, она стремительно приближается, вычерчивая суровые стволы и редкие прогалины. Носом ведь войдем — верная смерть. Такого удара не выдержит ни один живой человек, никакие системы не скомпенсируют. Надо брюхо подставлять, но как? Маневровый и правда не выдает ничего, я даже потуг его не ощущаю.
— Четыреста, триста…
Левый маршевый на сто сорок, запомнил?!
Да неужели?
Я подал на левый маршевый все, мгновенно заставив зашкалить показатели двигателя. В прошлый раз, когда я изнасиловал движки, он вырубился на сто восемнадцати процентах. Сейчас систем блокирования не было. Корабль начало разворачивать, система искусственной гравитации не справилась, на грудь навалилась жуткая тяжестью.
— Взорвется! — крикнул Фердинанд.
И взорвалось. Двигатель не вынес такого издевательства и разлетелся, бросив нам под брюхо волну взрыва. Рубка немного приподнялась, я даже увидел край неба.
В потом последовал удар, вытряхнувший из меня душу.
Глава 22. Жесткая посадка
Очнулся не в полной темноте, что-то искрило. Еще ощутил сразу: все, отбегался. Что-то навалилось на грудь, перед лицом сполохи и край обшивки, грудь сдавило и в боку ад разгорается. Рискнул, рукой пошевелил — вроде работает, только боль усиливает. Завел за спину, наткнулся…
Пощупал спереди — рука с трудом между оторванной обшивкой и грудью прошла, наткнулась тоже…
Вот, черт!
— Эй, кто-то живой есть? — заныл слева из-за разлома неуверенным голос Фердинанд.
— Есть, — сипло ответил я. — Натали? Тверской? Кортни?
— Я живая, — всхлипнула американка. — Мне только руку… кажется… сломало. Больно очень. И лицом об консоль, я в крови вся… и ничего не вижу!
— Тебе хорошо, а у меня тут что-то тлеет, плавится, а деться некуда, — продолжал ныть Порси. — Пластик течет, как бы заживо не сгореть, чертова рубка развалилась!
— Не нойте, дитятки, мы же живы, — отозвался с другой стороны Тверской. Тоже, значит, живехонек. Голос конечно не радостный, но боли в нем особой не чувствуется. — Наташка, ты с нами?
Тишина.
И в груди спазм родился. Я сначала решил, что это из-за того, что меня куском обшивки насквозь проткнуло, как бабочку иголкой, потом понял — нет, сердце щемит. Приступ что ли сердечный? Вроде, не водилось за мной подобного, но все когда-нибудь впервые бывает. Может, и давление высокое…
Да какое высокое, — одернул я себя. — У истекающих кровью пульс затухает, а ты о давлении…
— Наташ? — позвал тихо. Неужели так? Сам пересадил ее в центр на капитанское кресло, от чего-то подспудно был уверен, что там самая безопасная зона (если конечно забыть о том, как сворачивалось пространство на Эвересте начиная с капитанского места), а что же, вышло не так? Кортни жива, навигатор вон похныкивает, Твескрой почти рядом с ним уцелел, даже я еще имею шансы выжить, а она выходит…
Всхлипнула, заплакала.
— Живая, Наташ? — позвал я. Сердце отпустило.
— Ненавижу, тебя, Доров, скотина ты!
— Наташ, ты цела?
— Не знаю! — выкрикнула. — Надо мной плита нависла, прямо перед лицом, кресло на бок упало, я тут как в могиле, пошевелиться не могу!
— Болит чего?
— Все болит!
— Истерика, — констатировал Тверской. — Не удивительно, мне опять по голове досталось, второе сотрясение за час, что-то много.
— Все что у тебя было ценного, уже давно вытрясли, — огрызнулся я, но тут заорала Ната, прервав мои изыски:
— И никакая у меня не истерика! Доров, скотина, вытащи меня отсюда! Если меня не жалко, сына своего пожалей!
— Чего? — я запнулся.
— Чего слышишь! Если любишь своего ребенка, как говорил, вытащи меня немедленно! Не могу я так, дым тут, мне страшно, я боюсь сгореть! Беременна я!
— Да ты же сказала, аборт сделала… — как-то совсем уж глупо спросил я. От растерянности даже забыл про боль в боку. Только чувствовал, как стекает по обломку железа кровь, даже за криками и звуком искрящейся проводки различал, как крупные вязкие капли одна за другой падают на пол. Не очень часто, но времени у меня с таким кровотечением немного. По-моему, печени у меня теперь больше нет вообще. Эх, как я пить-то теперь буду?
— Не сделала я аборт, просила, чтобы тебе сказали! Мне ведь все рассказали, как ты меня скрыть пытался, как корабль свой прятал, девчонок каких-то чужих спасал, из-за чего все и провалилось! Вот не может на чужих не отвлекаться! А потом мне пояснили, что выбора тебе не дадут. Я сама вызвалась лететь, понял? Чтобы рядом с тобой быть! Чтобы у тебя проблем не было, просила их соврать! Знала, что ты не улетишь, будешь сопротивляться, глупости делать! Надеялась, ты поймешь все сам. Доров, немедленно вытащи меня отсюда, слышишь! Или я тебе никогда всего этого не прощу! Ты же не меня, ты же собственного ребенка убиваешь…
Она говорила, все повторяла, чтобы я ее освободил, чтобы немедленно оторвал свой зад от кресла и полз к ней, а я глупо улыбался, глядя уже ничего не видящими глазами перед собой.
Кровь уходила, и сознание становилось все более гулким, но мое тело, привыкшее к боли, не давало разуму уйти. И я все еще был здесь, глупо улыбался и думал, что у меня будет сын. Ну, будет же!
— Как же ты летала, прыжки подпространственные для женского организма вредные, да еще и с плодом? — перестав хныкать, ужаснулся Порси.
— Мне Змей колол препараты, ничем мне прыжки эти не вредили! Только последний, на третий уровень — не знаю я. Ну же, Доров, чего ты там тянешь! Вытащи меня! Ненавижу тебя.
Я слышал теперь только ее голос, все остальные молчали. Словно мы с ней остались один на один в разрушенном корабле, и она слово за словом рвала мою душу на части. Прав был Стас, она рассказала мне правду именно тогда, когда я не мог этому противостоять. Ее месть оказалась самой жестокой на Земле.
— Я думала, ты любишь меня, меня, такую, какая я есть! Я готова была за тебя все отдать, а ты плюнул мне в лицо, Доров! Ты жалок, под первую же юбку полез! Кортни, ты на меня не обижайся, этот кобель виноват во всем. И в том, что у тебя рука сломана….
— Да я не в обиде, — откликнулась американка и тактично замолчала.
— Ты, Доров, и пальца моего не стоишь! Я твоего ребенка ношу, а ты… ну же, докажи, что ты мужик! Я тут больше не могу, — она закашлялась. — Вытащи меня, ну же!
— Не могу, — прошептал я. — Прости, не могу я.
— Почему не можешь?! — внезапно, почувствовав неладное, гаркнул Яр. Судя по ситуации, с самого начала было ясно, что мы все зажаты намертво, шелохнуться не можем и деваться до прихода помощи некуда, но тут в моих словах его видимо что-то насторожило. Может быть, интонации. — Доров, не отключайся!
