Борис Георгиев - Третий берег Стикса (трилогия)
— Чей венок поймал ты, пёс, ну-ка сказывай! Чью судьбу схватили руки подлые? — спросила та, что была ближе и не побоялась ступить в воду поперёк указу княжьему. За спиной её хихикали и шушукались собравшиеся парочками и троечками белорубашечные нимфы.
«Селянка бесстыжая. Языком верхних разговаривает. Совсем страх потеряли гойские бабы», — думал Гарик волоча ноги к берегу. В ботинках хлюпало, мокрые штанины липли к ногам, сатир злился: «Руки мои, может, подлые, да не тебе попрекать, сучка сельская. Верхним говором я и сам могу, перстень княжеский на руке моей. Слушай, глупая, мою отповедь».
— Чей венок поймал, ту казнить велю. Ибо в нём есть крест еретический, — стараясь, чтоб не дрожал голос, проговорил Гарик, подходя к дерзкой и протягивая ей венок. Ничего не скажешь, прозвучало внушительно. Иолант сверкнул в пламени свечи, бросил золотые искры на склонённое лицо девушки. Сердце стукнуло в сатировой груди и, показалось ему, исчезло куда-то. «Быть того не может! Чтобы она, ночью, здесь… Погиб», — подумал он.
Девушка смотрела на перстень, не отрываясь. В пляске пламенных желтоватых отсветов лицо её делалось то гневным, то растерянным, губы шептали: «Пришёл…Дианы сын… Единственный…».
— Охрана! — пискнул за её спиной девичий голос. — На княжну покушение!
Гарик затравленно огляделся: почудилось — позади светлых силуэтов зашевелился мрак. Возникли чёрные, бесшумно ступая по песчаной отмели, придвинулись. «Волкодавы», — обречённо отметил про себя Матвей, но с места не тронулся. Венок у него отобрали, рука его была в руке девушки, та при свете свечи разглядывала камень и тонкие золотые завитки оправы.
Любопытное, нисколько не испуганное личико высунулось из-за её плеча: рыжеволосая желтоглазая ведьма. Она прошептала ещё раз: «Охрана… Ох!» — потянула руку и венок цапнула: «Кирка! Это же мой венок! Принесло ж его к этому борову. Отдай же! Не слышишь? Это мой…»
«Так и есть, — сказал себе Гарик. — Попал я, как кур в ощип. Княжна Кира. Вот не знал, что верхние так развлекаются».
— Венок твой? — недобро щурясь, ответила Кира и отдала подруге оплетённый травою крест со свечой. — Венок твой, да не твой это суженый. Что сказали тебе, ведьма, ты слышала? Казнь грозит за крест еретический.
— Ты чего, Кирка? — пробормотала, отшатываясь, Ольга. — Вместе ведь делали… Ты сама…
— Охрана! — крикнула, поворачиваясь, княжна Кира. Ногти её больно впились в руку Гарика. Замершее сердце его забилось сильно, толчками, в горле.
— Охрана, хватайте отступницу! — приказала княжна и указала на подругу. Мокрый песок полетел из-под ног комьями, метнулся свечной огонёк в сторону, затрепетал, погас. И свеча пропала, и венок с крестом. Затоптали.
Отлегло от сердца у Гарика: неминуемая казнь почему-то махнула мимо — нашли замещение. Сердце колотилось ещё, но спокойнее, особенно обрадовало милое княжны обращение:
— Не ждала тебя так рано, — неожиданно нежно проговорила Кира, глядя прямо в глаза. Всё поплыло в голове Гарика. Лицо милое выступило из тьмы, прочее кануло. Глаза её, тёмные омуты.
— Было сказано мне Тиресием, с юга ты придёшь, не задержишься. Ожидать тебя было велено в доме лунном, а ныне лишь новолуние.
— Так оттуда я… и пришёл, княжна, — заговорил, стараясь попасть в ритм верхней речи сатир. Опомнился, мысли его зашныряли, как мыши в кладовой. Пытаясь овладеть ситуацией, он продолжил:
— С юга я пришёл, с моря дальнего.
«За что?! Предательница!» — визжал позади голос Ольги, слышалась возня вскрики и тяжёлое дыхание.
— К морю и сама собиралась я, — выводя на берег промокшего сатира, говорила Кира. — И дракон готов, утром думала… Не приди ты вночь — разминулись бы. И ждала б тебя лето целое, и скучала бы в Чайном Домике.
— В Южном Дворце? — брякнул, забыв о необходимости попадать в ритм, ошарашенный сатир. — Ждала бы меня? Да я двое суток как из Чайного Домика.
— Лунный дом… — прикидывала вслух Кира, таща за собой вымокшего сатира к костру. — Дом Дианы… Южный Дворец… Всё сходится!
«Что сходится? Куда она меня волочит? Не зажарила бы. И эти следом увязались», — думал, оглядываясь на свиту княжны, Гарик. Нимфы хоть и следовали за госпожой, но на почтительном расстоянии. Позади них волкодавы волокли обессилевшую от сопротивления рыжую ведьму.
Костёр трещал, стрелял искрами в небо, дышал жаром, сатир тревожился, заглядывал Кире в глаза, где жили два костра.
— Во дворец нам с тобой нужно затемно, — заявила она. Видно было — решилась. Знать бы, на что? «В умные головы и мысли приходят одинаковые, — думал сатир. — Сам же тоже собирался быть там затемно. Зачем я ей во дворце понадобился? Ну, заживо не зажарит, и то хорошо».
— Тайком до света поженимся, а после объяснимся с матушкой, — продолжала негромко, как бы сама с собой, говорить княжна.
«Поженимся!» — тяжело грохнуло в голове Гарика. От костряных искр в глазах Киры полыхнули, взметнулись пеплом последние опасения. Сатир окончательно потерял голову.
— Я поняла, что ты затеяла! — голосила Ольга. Двое белоглазых её удерживали. — Поняла тебя, предательница! Вот приведи теперь меня, попробуй, на суд княжеский! Такое скажу, сама не обрадуешься! Ты, дубина белоглазая, пусти руку! Больно! А-а!
Она визжала и брыкалась, Кира глядела на неё задумчиво. Помолчав сказала, обращаясь к подскочившей по едва приметному знаку фрейлине:
— На паром все, быстро.
Та поклонилась, метнулась в сторону, засуетились вокруг костра белые тени.
— Пойдём, — коротко пригласила Кира жениха.
Направились к берегу. Туман сгустился, на расстоянии трёх шагов ничего видно не было, Гарика, когда отошёл от огня, стал бить озноб — продрог до животиков после купания. Увидел во мгле у берега какую-то тёмную массу, услышал — вода поплёскивает, поскрипывает дерево. Паром. «Вот почему он в канун купальской ночи не работает! — запоздало прозрел Гарик. — На нём верхние прохлаждаются! Век на свете живи, а всё равно когда-нибудь да узнаешь чего-нибудь новенькое». Под шагами прогнулись длинные сходни; ступив на палубу, Гарик передохнул. Ещё немного и дурак тот, в трактире оставленный, догнать не сможет и останется с преогромнейшим носом, будь он хоть сам Неназываемый.
— Быстрей же! — подгоняла княжна отъезжающих. — Эй, там! Эту не брать. Запускайте двигатель! Ну же, псы, чего вы копаетесь!
— Не брать меня? Ха-ха-ха! — истерически хохотала оставленная на левом берегу Ольга. — Радуйся предательница! Я во сне являться буду тебе и твоему…
Но её не стало слышно, взревел двигатель. От винтов плеснула тугая волна, выползла на берег, докатилась, омыла ноги грозившей сжатыми кулачками девушки. Угрозы её остались без внимания, Кира обняла нареченного так, что из холода Гарика бросило в жар и спросила, неслышно для жавшейся к другому борту свиты:
— Как же мне называть тебя, единственный?
— Матвеем, — хрипло ответил Джокер. Потом откашлялся и повторил:
— Зови меня Матвеем, милая.
Одинокую белую фигурку на берегу съел туман. Некоторое время волкодав, ворочавший румпелем, ещё видел тусклое багровое пятно догорающего костра, потом речная мгла поглотила и его. Тогда рулевой переложил руль, чтобы пойти круче против течения, приподнялся и стал высматривать на правом берегу сигнальный огонь пристани.
* * *
Сон и последствия вечерних возлияний мигом слетели с Волкова, голова заработала в полную силу. Отшвырнув с досадой в угол главную улику — оставленные на месте преступления клещи, он выскочил на холодные и влажные от росы плиты балкона. И сразу же увидел у входа на веранду машину Матвея. Секунды не потребовалось, чтобы понять — машина брошена. Не мог сатир оставить её умышленно с открытой дверью. Напрашивались два варианта, чтобы выбрать из них наиболее вероятный, следовало осмотреть медведя внимательно. Торопливо завязывая башмаки, — разулся вчера, надо же! — Саша раздумывал: «Основное понятно. Кражу он задумал у переправы, когда узнал о перстне. Как украсть, придумал в Манихеевке, а после выжидал удобного случая. И дождался. Господин эмиссар налился пивом до беспамятства, чем Джокер не преминул воспользоваться немедленно. Потому и не бросил меня возле участкового управления. Ч-чёрт, узел затянул, хоть зубами развязывай. Не понимаю, на что он надеется? Ведь знает же, что догоню его… Стоп! Вот в чём дело! Дурак он. Поверил, что летаю я и всё такое прочее потому лишь, что перстень на шее болтается. Та-ак. Кол вам, господин эмиссар, по интриговедению. Всё, Сашечка, хватит возиться со шнурочками».
— Всё? Ничего не забыл? — громко спросил себя, оглядывая номер гостиницы, Александр. И тут же ответил:
— Забывать-то и нечего. Ничего не осталось, кроме одежды и пояса.
«Нужно попробовать представить его действия, — говорил себе капитан, направляясь к лестнице. — Куда выходить? Не помню, хоть тресни. Вот сюда. Лестница. Бежал он к машине и думал о том, что лучше и надёжней всего на ту сторону переправиться, чтоб оказалась между нами река, через которую без перстня и денег никак лопуху не переправиться. Выскочил он на веранду и вспомнил, что паром не работает. Тогда решил уехать от греха подальше, чтоб пролегло меж ним и господином лопухом максимально возможное расстояние. Может, видели его? Спросить некого, пусто на веранде. Между прочим, Джокер говорил, как мне кажется, что серые иноки просидят здесь до утра. Солнце не встало ещё, а их след простыл. И ладно. Даже если видели, что с них толку, всё равно безъязыкие».
