Генри Каттнер - Долина Пламени (Сборник)
Далеко внизу мерцающая огнями Секвойя лежала, словно озеро света, в чаше, образованной горами. Все изменилось на глазах. В раскаленном великолепии вспыхнула новая звезда, высветив белые в ее лучах лица мужчин и контрастно черные силуэты сосен.
На мгновение эфир заполнил оглушительный, безумный крик, потрясший мозг каждого телепата в пределах досягаемости. Затем образовалась эта ужасная брешь, эта пустота, говорящая о прекращении существования, куда ни одному лыске не хочется заглядывать. Сейчас это был огромный водоворот пустоты, ибо очень многие телепаты-параноиды погибли при образовании этой новой звезды. Этот водоворот притягивал, заставлял мозг каждого телепата кружиться в опасной близости к краю страшной, засасывающей воронки. Хотя погибшие и были параноидами, но они были также и телепатами, и их смерть вызвала содрогание в каждом разуме, способном воспринять их конец.
Мозг Буркхальтера заполнило какое-то кружащееся ослепление. «Барбара, — думал он, — Барбара…»
Это имя вырвалось совершенно непроизвольно, он даже не пытался скрыть его от восприятия Хобсона.
Хобсон сделал вид, что ничего не слышал.
— Вот и все, — сказал он. — Двое Немых сбросили бомбы с вертолетов. Они сейчас наблюдают. Никого в живых не осталось. Буркхальтер…
Он подождал. Буркхальтер медленно выкарабкивался из той глухой бездны, в которой исчез прекрасный, страшный, смертоносный образ Барбары Пелл, канувший в вечность. Понемногу окружающий мир принимал свои нормальные очертания.
— Да?
— Гляди: проходят последние из секвойцев. И нам с тобой здесь незачем больше оставаться, Бурк.
В этом утверждении был скрыт глубокий смысл. Буркхальтер мысленно встряхнулся и проговорил в болезненной растерянности:
— Я не… я не совсем понимаю. Почему ты притащил меня сюда, наверх? Я… — Он был в нерешительности. — Я что, не отправляюсь вместе с другими?
— Ты не можешь отправиться с ними, — тихо сказал Немой. Последовало недолгое молчание; прохладный ветер шуршал в сосновых иглах. Острые запахи леса и ночная свежесть овевали двух телепатов. — Подумай, Буркхальтер, — добавил Хобсон. — Подумай.
— Я любил ее, — сказал Буркхальтер. — Теперь я знаю это. — Он чувствовал потрясение и отвращение к самому себе, но был чересчур ошеломлен сделанным открытием, чтобы испытывать слишком сильные эмоции.
— Тебе известно, что это означает, Буркхальтер? Ты — не истинный лыска. Не совсем. — Хобсон помолчал. — Ты скрытый параноид, Бурк.
Целую минуту между ними не было обмена мыслями. Затем Буркхальтер внезапно опустился на покрывающий лесную землю ковер из сосновых иголок.
— Это неправда, — сказал он. Деревья закружились у него перед глазами.
— Это правда, Бурк. — Ив голосе, и в мыслях Хобсона была бесконечная мягкость. — Подумай. Полюбил бы… смог бы ты полюбить параноидную женщину, да еще такую, если бы ты был нормальным телепатом?
Буркхальтер молча покачал головой. Он знал, что это правда. Любви между телепатами не свойственны ошибки, присущие любви слепых, бредущих на ощупь обычных людей. Телепат не может заблуждаться относительно качеств любимой личности. Не мог бы, даже при желании. Ни один нормальный лыска не мог бы чувствовать к такому созданию, каким являлась Барбара Пелл, ничего, кроме отвращения. Ни один нормальный лыска…
— Ты должен был ненавидеть ее. И ты ненавидел. Но было и нечто большее, чем ненависть Это параноидное качество, Бурк, — чувствовать влечение к тому, что презираешь Если б ты был нормальным, ты полюбил бы какую-нибудь нормальную женщину-телепата, такую же, как ты. Но этого не случилось. Тебе нужно было найти женщину, на которую ты мог бы смотреть свысока. Презирая которую, ты мог бы возвысить свое «я». Ни один параноид не может признать кого-либо равным себе. Прости, Бурк. Мне очень неприятно все это говорить.
Слова Хобсона были словно нож, безжалостный и в то же время милосердный, вырезающий зараженную ткань. Буркхальтер слышал его; он подавил скрытую ненависть, которую правда — а он знал, что это правда, — пробудила в его раздвоенном разуме.
— У твоего отца, Бурк, тоже было извращенное сознание, — продолжал Хобсон. — Он оказался слишком восприимчивым к параноидной обработке…
— Один из них пробовал на нем свои штуки, когда отец был еще совсем ребенком, — вставил Буркхальтер хриплым голосом. — Я помню это.
— Мы сперва не были уверены, что тебя беспокоит. Симптомы не проявлялись, пока ты не принял консульство. Тогда мы начали прогнозировать, что-то вроде того. Ты действительно не хотел этой должности, Буркхальтер. Подсознательно. Эти приступы сильной усталости были защитой. Я уловил сегодня твою мысль — не первую у тебя. Мысли, связанные с самоубийством, — еще один симптом, еще один «путь» к спасению. А Барбара Пелл — это была развязка. Ты не мог признаться себе в своих истинных чувствах, поэтому и старался вытянуть на поверхность другое — ненависть Тебе казалось, что женщина преследует тебя, и ты дал своей ненависти полную волю. Но это была не ненависть, Бурк.
— Да. Это была не ненависть. Она… она была ужасной, Хобсон! Она была ужасной!
— Я знаю.
В голове Буркхальтера все кипело, мысли слишком перепутались, чтобы их можно было отделить друг от друга. Ненависть, невыносимая боль, яркие видения параноидного восприятия мира, воспоминания о диком разуме Барбары Пелл, трепещущие, словно пламя на ветру.
— Если ты прав, Хобсон, — с усилием произнес он, — ты должен меня убить. Я знаю слишком много. Если я действительно скрытый параноид, в один прекрасный день я могу предать — нас.
— Скрытый, — сказал Хобсон. — Это огромная разница, если ты можешь быть честным перед собой.
— Я не безопасен живой. Я чувствую… прямо сейчас… болезнь снова в моем мозгу. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Ненавижу за то, что ты показал мне самого себя. Когда-нибудь эта ненависть может перекинуться на всех Немых и всех лысок. Как я могу теперь доверять себе?
— Потрогай свой парик, Бурк, — сказал Хобсон.
Недоумевая, Буркхальтер ощупал свою голову дрожащей рукой. Ничего необычного он не почувствовал и взглянул на Хобсона в полной растерянности.
— Сними его, Бурк.
Буркхальтер поднял парик. Снимался он с трудом: неохотно отпускали присоски, удерживающие его на месте. Освободившись от парика, Буркхальтер был очень удивлен, когда почувствовал, что на голове у него осталось еще что-то. Он поднял свободную руку и неуверенно нащупал на голове сеточку из тонкой, словно шелковистой, проволоки. Он поднял глаза навстречу лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. В уголках глаз Немого лежали тонкие морщинки, его круглое лицо выражало доброту и сострадание. На мгновение Буркхальтер позабыл даже о загадочной сеточке на своей голове.
Помоги мне, Хобсон! — закричал он мысленно. — Не дай мне ненавидеть тебя!
В то же мгновение его мозг пронизал твердый, сильный, сочувственный поток мыслей из многих, многих разумов. Это было единение более близкое и качественно иное, чем что-либо испытанное им прежде. И для его разума это было то же, что прикосновение многих доброжелательных рук к телу, уставшему и бесконечно нуждающемуся в помощи.
Теперь ты один из нас, Буркхальтер. Ты носишь шлем. Ты — Немой. Никакой параноид никогда не сможет прочитать твои мысли.
Это была обращенная к нему мысль Хобсона, но за нею стояли мысли многих других, мысли, здоровых, сильных разумов сотен Немых; все они звучали вместе, словно хор, повторяющий и усиливающий сказанное Хобсоном.
Но я… я скрытый…
Сотни разумов слились в единый сплоченный организм, духовный коллоид круговой системы; однако это был иной, более прочный союз, превращенный в нечто новое сеточками, фильтрующими их мысли. Несколько разумов соединились в один — сильный, здоровый и дружелюбный, приветствующий нового члена. Он не нашел там чудесного исцеления; он нашел нечто большее.
Правду. Честность.
Теперь извращение в его мозге, параноидный выверт с его симптомами и нелогичностью стали очень ясными. Это был высший тип психоанализа, доступный только лыске.
На это потребуется время, — подумал он. — На лечение потребуется…
Хобсон стоял рядом с ним.
Я буду с тобой. Пока ты не сможешь остаться един. Но и тогда — мы все будем с тобой. Ты один из нас. Ни один лыска никогда не бывает один.
ПЯТЬ
Думаю, что я умираю.
Я уже долго лежу здесь. Иногда я прихожу в сознание, но не часто. Двигаться я совсем не могу.
Я хотел перерезать артерию на запястье, чтобы умереть, но теперь я даже этого не могу сделать, да и незачем. Пальцы мои онемели. Я не могу двигаться, и я больше не чувствую холода. Свет и тепло пульсируют и слабеют, понемножку слабеют с каждым разом. Думаю, это приближение смерти. Я знаю, что это так.
![Генри Каттнер - Этот мир-мой! [Авт. сборник]](/uploads/posts/books/75416/75416.jpg)
