Никки Каллен - Арена
Большой город угадывался в темноте — он был чернее ночи. Берилл села на траву, закуталась в плед и смотрела в ужасе на эту громадную темноту, точно это она сделала так, что город погас. Она даже не замерзала — сидела, будто молилась; через несколько часов начал заниматься рассвет, небо стало нежным, как пенка дорогого капучино, и окрасилось в бледно-синий, серебристый цвет; а из расщелины поднимался туман — Берилл он всегда казался живым — таинственным, как история о Фаусте, настоящая, немецкая народная, про его дом, который до сих пор стоит в глубине леса и полон ночами криков и огней; он клубился, будто пышное платье танцовщицы из «Мулен Руж», и в нем Берилл вдруг увидела человека — тонкий, высокий, стройный силуэт молодого мужчины в длинном развевающемся пальто; «и ведь точно, — подумала Берилл сквозь шепот умершего Большого города, его гаснущих воспоминаний, — ведь уже осень; скоро придется идти в школу»; она встала из травы — молодой человек заметил ее и остановился; туман скользил по их лицам, телам, такой плотный, что чувствовался на коже — молодой мех; становилось все светлее, и туман двигался, будто дракон, ползущий на деревню, пока та еще спит; молодой человек зашагал к Берилл — все ближе и ближе, пока не встал напротив, совсем вблизи; он оказался и вправду очень высокий, широкоплечий, длинноногий, темноволосый; белая рубашка расстегнута на груди, небрежно заправлена в темные узкие джинсы, а они, в свою очередь, очень аккуратно, будто влитые, — в высокие черные сапоги, из красивой кожи, такие в Англии носят на старинных картинках наездники-аристократы, или носили, пока не запретили охоту на лис. Он смотрел на нее и удивлялся: кто она? Девочка-эльф? Волосы и кожа совсем белые и светятся в темноте от такой белизны, словно она упавшая звезда; прозрачные совсем глаза, но не голубые, а темные, темные и прозрачные, как очень глубокая и очень чистая река, и на дне — сплошь слюдяные камешки, в солнечный день все дно в золотых монетах. Она босиком и в оранжевом мохеровом пледе, и в пижаме, смешной, розовой, в коричневых медвежатах, фланелевой, он уже сто лет фланели не видел, думал, ее уже не изготавливают; ему сразу захотелось девочку обнять, вспомнить, как здорово пахнет фланель: горячим утюгом, постелью, полной чудесных снов про приключения, звездную пыль.
— Привет, — сказал он, голос у него был такой великолепный, глубокий, звучный, как оркестр для великого тенора. — Ты не замерзла? Ты из Маленького города?
— Ты святой Себастьян? — спросила девочка. Он изумился.
— Нет, но как ты угадала? Мое второе имя Себастьян. Так хотел назвать меня папа, но мама назвала меня Эриком, в честь принца диснеевского… видела мультик? Про Русалочку?
— Тебя зовут Эрик? — девочка нахмурилась, между бровей у нее появилась очаровательная складочка, смешная такая, точно, плюшевый медвежонок от «Холмарк».
— Да. Эрик Рустиони.
— Кто ты? — требовательно, будто маленький часовой.
— Я инженер. В Большой город, — он махнул рукой в сторону Края, — никак не попасть. И решили строить мост.
— Вы его не построите, — сказала она, будто ясновидящая.
— Почему? Ты ясновидящая? — он хотел коснуться ее, такая она была удивительная, просто видение; он пошел смотреть на Край и встретил это создание — фею и гнома в одном флаконе; но она испугалась и побежала, оранжевый плед развевался в тумане ярким лоскутом. — А кто ты? — крикнул Эрик ей вслед, прикинул: догнать? Но передумал: она и вправду была напугана. Он сел на траву и стал смотреть на Большой город сквозь туман; небо окрасилось в золото и пурпур, и вершины небоскребов засияли. «Какой большой, — подумал он, — просто огромный, как Нью-Йорк; теперь понятно, почему их так срочно вызвали и платят такие большие деньги…»
А Берилл бежала, словно по углям; сердце ее колотилось — и от бега, и от любовной боли, — потому что это был молодой человек из сна; но он не святой Себастьян; что же теперь делать? Она чуть не сшибла мальчика на велосипеде, он развозил почту; «эй, Берилл, — закричал он, — ты что, с ума сошла окончательно?!»
— Что с тобой? — спросила Сибилла; она уже проснулась, обнаружила, что так и не выключила лампу и что Берилл нет, но у нее тоже горит ночник; все выключила, заправила обе постели, готовила завтрак: абрикосовый омлет.
— Они приехали строить мост, — сказала Берилл, плюхнулась за стол, налила себе стакан молока и залпом выпила. За ней на полу тянулись следы, но Сибилла уже привыкла.
— Кто?
— Там, на Краю, был парень, и он сказал, что они приехали строить мост.
Сибилла перевернула омлет, задумалась.
— Неплохая идея, — и вдруг поняла: — Ты с ним разговаривала?
— С кем?
— С этим парнем? Ты с кем-то разговаривала… с посторонним, с незнакомым. О, Берилл! Что же это за человек, что сумел тебя разговорить?
Берилл так густо покраснела, что казалось: об нее можно зажигать спички.
— Он… у него зеленые глаза…
— Звучит замечательно… а что еще?
— Он инженер. Но во сне, — Берилл задумалась, омлет шлепнулся с вилки на тарелку, — он был фокусником.
— Он приснился тебе во сне, а сегодня утром ты его увидела наяву? — Сибилла была в восторге.
— Да, — мрачно сказала Берилл, поймала омлет и съела, взяла еще со сковородки.
— Ну, так, может, это судьба? А, Берилл? Выйдешь замуж, нарожаешь кучу дивных детей, заведешь собаку, уедешь далеко, в Париж, будешь ходить в оперу…
— Бэ-э, — отозвалась Берилл. — Ты же знаешь, я собираюсь быть как ты: читать и шить и создать самый красивый гобелен на свете со святым Себастьяном.
Сибилла засмеялась, но на самом деле была рада — всему: и что Берилл влюблена, и что она такая странная — влюбляется во сне, и что она хочет стать золотошвейкой.
А Маленький город и вправду наполнялся народом: рано-рано утром пришел поезд вне расписания, и на платформу выгрузили гору чемоданов, саквояжей, сумок, рюкзаков; приехали инженеры и ученые, и два министра, и толпы журналистов, и часть рабочих; гостиницы не хватило, и мэр предложил расселиться по брошенным квартирам; на этой неделе предполагалось построить поселок на Краю для рабочих; и только одна бригада уже соорудила себе дом — он был удивительный, о нем больше всего сплетничали в «Звездной пыли»: дом раскладывался, как хитрая китайская игрушка; его и привезли-то в большой коробке, обитой алым бархатом. Из этой коробки вытащили стены, крышу — космические технологии, какой-то странный, очень легкий, но прочный материал. Сказочный домик, Томас Кинкейд: круглая башня, как в старину строили водонапорные — красная крыша, стены шероховатые, серые, точь-в-точь старый камень, и теплые — впитывают солнечный свет; и окна — узкие, тонкие, как ногти, из цветных стеклышек; окна вставляются потом, после того как весь дом собран; только дверь, похоже, самая обычная — из дерева, вся резная, антиквариат; говорят, отдельно везли, не в алой коробке; дом стоит недалеко от Края, поскольку тому, кто в нем живет, — инженеру Рустиони, молодому, гениальному, он-то и придумал себе и своим ассистентам этот дом — хочется все время наблюдать за строительством; а строительство будет вестись круглые сутки. Так что теперь не останется тишины: следующим поездом везут краны, прожектора, балки, сваи и еще рабочих…
Кафе работало круглосуточно, гостиница была переполнена, в фойе постоянно толпился народ: все курили, читали газеты, говорили по телефону; «будто какая-нибудь нью-йоркская редакция, и все ищут супермена», — пошутил месье Фредерик. Берилл до ночи уходила помогать месье де Мондевилю: рабочие, пока не началось строительство, покупали множество открыток и отправляли своим близким; многие из них, и инженеры, и журналисты, покупали оттого, что ничего не происходит, книги; приятно удивлялись богатому выбору и самому магазину; «я прямо боюсь повернуться, — сказал один из рабочих, — такой хрупкий у вас магазинчик, еще зашибу кресло ненароком или вас, сударь» — это месье де Мондевилю; месье де Мондевиль чувствовал себя прекрасно, «мой салон», — смеялся, рассказывал сюжеты, угощал новых постоянных покупателей каким-то удивительным ванильным чаем в шелковых пакетиках и чизкейком с малиной, а Берилл слушала разговоры, улыбалась, когда упоминали Эрика Рустиони — всегда в сочетании со словами «удивительный», «фантастика», «невероятно», — пряталась от всех и раскладывала новый товар по полочкам, по-прежнему молчаливая и босая, в удивительном платье — из полупрозрачного шелка светло-розового цвета, с шелковыми шнурами, с корсажем из сливочного атласа — и в длинной белой мохеровой кофте поверх. И только один раз ее поймали; кто-то коснулся ее плеча, когда она раскладывала особенно красивые открытки; она не заметила подошедшего человека, не спряталась — залюбовалась открытками в стиле модерн, словно нарисованы Мухой или Бердслеем, — приключения девушки: вот она принимает гостей, вот она у зеркала, в одном корсете и чулках, вот лежит в постели, пьет кофе и читает письмо; и все с черной ленточкой по краю, с бантом и пайетками черными — такие роковые, немного мрачноватые даже открытки; и кто-то коснулся вдруг ее плеча — легко, будто боялся обжечься.
