Никки Каллен - Арена
— А где Лив?
— Она уже дома.
— У тебя дома?
— Да, уже легла спать, в такую чудесную белую постель, изо льна, с нитяным кружевом по краям; и я тоже туда хочу. Куда ехать, скажи, чтобы отвезти тебя? Уже шесть часов, не понимаю, почему тебя не ищет вся полиция города.
— Вербная улица, десять. Знаешь, на самом деле Ван Гарреты спят и видят, как бы я исчез, так я им надоел со своими странностями.
— У тебя ни одной странности — ты самый обычный мальчик, кроме того, что ты иногда знаешь, что у человека на ужин и какого цвета диван у его тети; вот они со странностями — отдать мальчика-художника в военное училище…
— Да ладно, там спокойно. Там нет школьного психолога, нет людей, которые хотят со мной дружить, нет людей, которым есть дело до того, хочет ли со мной кто дружить или нет, и поэтому надо окунать меня головой в унитаз или вести уничижительные разговоры; никому — самое главное — нет дела до моих рисунков; там действительно можно быть одному; не так, как: все ушли, и ты один дома, можно налить себе чаю, налопаться конфет — а одному, совсем; я почти забыл это ощущение — я был этот год с Гермионой, с ее музыкой, играми, любовью; а теперь вот опять один — и понял, что я хочу быть один, — эгоистично, махрово, но что в этом плохого? Я чувствую себя живым, когда я сам для себя. Гермиона научила меня покупать одежду, книги, еду; ты — как можно грамотно исчезнуть…
— Я ничему тебя не учил. Ты все равно слишком маленький, чтобы исчезнуть сейчас, — тебе всего четырнадцать. Тебе не купить квартиру. И работу тебе никто не даст.
Эдмунд сердито засопел. Вербная улица была из благополучных — целый квартал на склоне горы: красивые коттеджи с садиками, маленькими фонтанами, террасами, клумбами; летом здесь очень красиво, как на фотографиях с проспекта для туристов. Сейчас же было тихо, снежно, холодно. Все спали. Черная машина отсчитала дома и остановилась возле каменного белого дома со снеговиком.
— Красивый снеговик, — сказал Кристиан. — Ручной работы. Морковка и шарф вязаный, все как надо, ворчун ты эдакий. Обычные и даже, наверное, симпатичные люди. У них есть дети?
— Двое, — ответил Эдмунд, по-прежнему в пледе. — Мальчик и девочка. Младше меня. Толстенькие, крепенькие, бюргеры такие, с открыток. Девочку хотят за меня замуж. Пожалей меня, Кристиан.
— Куда я тебя дену? У меня уже есть ребенок, — сказал Кристиан, — Лив. А у тебя Реджинальд, и скоро появится еще кто-нибудь; судя по тому, что ты говорил о Гермионе, она не будет делать аборт и наплюет на мнение окружающих. Давай, Эдмунд, выковыривайся.
Эдмунд неохотно вылез из ставшей родной машины, посмотрел на дом, вздохнул.
— Ну, пока, — сунул руки в карманы брюк, чтобы не заледенели сразу, и вдруг нащупал маленькую коробку — белую, атласную — подарок из магазина игрушек, от мистера Уильямса-Маккуина, протянул ее Кристиану: — Нет, подожди, это тебе. С Рождеством.
Кристиан курил; удивился, взял, сказал спасибо. По радио играла «Starlight» Muse.
— А мне вот нечего тебе подарить, хотя… — Кристиан наклонился и поднял с пола один из шариков, — вот, пусть напоминает тебе эту странную ночь.
— Спасибо, — шарик был гладкий и тяжелый, теплый, точно пропитался всем, что происходило когда-то в машине, и от всего этого невероятно порочный; Эдмунд помнил прикосновение к шарику всю жизнь — настоящее жесткое сексуальное переживание. Он вздохнул резко и пошел к воротам, Кристиан смотрел ему вслед, потом развернулся аккуратно и поехал домой. Лив спала среди подушек, невозможно прекрасная, в его рубашке. Он сел на краешек постели, все еще в шоферской одежде — Лив ненавидела ее, называла фашистским облачением, и вправду, что-то в этом было: все безупречное, черное; развернул атлас — в коробочке оказалась маленькая машинка, модель «роллс-ройса» шестидесятых, очень дорогая игрушка; Кристиан узнал — у него были такие в детстве; улыбнулся. Потом разделся, помылся под душем — ванну он не любил — и лег рядом с Лив; поцеловал ее в плечо; они спали до вечера — никому не нужно ни на работу, ни к друзьям, ни к родственникам; первой проснулась Лив — в комнате было уже темно, она сначала испугалась: где она, — а потом увидела, что это комната Кристиана и что он спит рядом, зарывшись в подушку — словно кто-то наверху громко слушает тяжелую финскую музыку; смотрела на него почти целый час и ни о чем не думала, просто смотрела, как на произведение искусства в музее: сесть на обитую красным бархатом скамеечку, вытянуть уставшие ноги в красивых замшевых сапогах и смотреть, пока на картине не зашевелятся листья, не заиграет солнце на воде, будто побежал кто-то легкий, красивый — «святой Каролюс, — говорили рыбаки, — святой Каролюс побежал по воде», когда все начинало сверкать; потом Кристиан проснулся, и они решили, что нужно поехать в один чудесный загородный ресторанчик, «дача», заказать там рыбу с базиликом, словно лето скоро; и тут позвонили из агентства, срочно вызвали и Лив, и Кристиана; и Лин рыдала, когда он ушел одеваться в свою фашистскую форму; а Кристиан, только одеваясь, заметил, что они в кафе с Эдмундом поменялись фуражками; улыбнулся: как он там? смешной мальчик-эльф, пьет холодное молоко, спит с рыжим котом, мечтает сбежать; «ненавижу, ненавижу, — сказала она уже в машине, — давай скажем все, давай действительно все, ты еще готов жениться на мне, хоть я и такая, и старая уже?» И он услышал в ее голосе что-то новое — настоящую боль, так звучит треснувший хрусталь; ее сердце разбилось. «Да», — сказал Кристиан; Дева услышала его, все эти пять лет он ходил в церковь на углу и молил, чтобы Лив поверила ему, и вот она поверила, она готова быть с ним; «о боже, Лив, да». Она позвонила директору и сказала: «извини, мы все, мы не едем туда, мы уволились, мы оплатим этот заказ»; директор знал, как и все, что Кристиан, парень из ниоткуда, с черными огромными пустыми глазами, будто со старых фотографий, еще дореволюционных, довоенных, — влюблен в Лив и только поэтому работает у него шофером; и хоть был ужасный циник, подумал: «Рождество» — и отпустил их; «с Рождеством, — сказала она, — о, Кристиан, какая же я дура, я так люблю тебя, Кристиан» — и засмеялась; красивая, в шарфе красном, вязаном, в митенках, в берете, невозможно красивая, он отвлекся на ее алую красоту — и тут на дорогу выскочил какой-то парень, под самые колеса, притом что движение было скудное; «самоубийца», — подумал Кристиан, нажал на тормоза, колеса завизжали, поехали по льду, машину затрясло, будто старенький космический корабль, который сейчас развалится от перегрузок; Лив закричала, схватилась за него; «Нет!.. — закричал Кристиан. — Отпусти, Лив!» — но все равно ничто уже не помогло бы: парень стоял и ждал, когда «Ситроен» убьет его, будто ждал заслуженной казни; Кристиан увидел, что он в странной одежде — старинной: не в пальто, шапке, джинсах, а в длинном коричневом плаще с капюшоном, и меч у него за спиной — и голова непокрытая, темноволосая, принц Каспиан; парень вытянул руку, загораживаясь от света, и тут Кристиан вывернул руль и врезался в стену и увидел, как разбивается стекло, летит ему в глаза, сверкающее, мелкое, будто снег, но ничего не почувствовал — только губы Лив, в последнюю секунду она обняла его и поцеловала — а потом машина перевернулась в воздухе несколько раз, упала и загорелась, но они уже умерли…
А Эдмунд позвонил в ворота Ван Гарретов; «кто? что?» — спросил сонный голос дяди Барта; «это я, Эдмунд», — у Эдмунда от холода уже зуб на зуб не попадал, в динамике молчали потрясенно, потом ворота медленно поползли в стороны; «сволочи, — подумал Эдмунд, — они действительно даже не побеспокоились вызвать полицию, позвонить в академию: куда я пропал; им просто наплевать на меня, вот устрою им, нажалуюсь адвокатам; может, никуда не исчезать, а попросить просто Бейтсов в опекуны?» Он вошел в дом — в фойе стояли все Ван Гарреты, в пижамах, в халатах, словно ожидая, что он закричит на них, но он молча прошел мимо, в ботинках, сразу на кухню, открыл холодильник, достал молоко, нашел кастрюльку, плеснул туда, зажег плиту и сел на краешек табурета — ждать, когда оно согреется. Снял фуражку, положил на стол и только сейчас заметил, что это шоферская фуражка, Кристиана, и его это тронуло. Он подумал, что нетрудно будет найти эту машину в городе; наверняка Кристиана все таксисты знают. Приятно, что у него появился такой друг, взрослый, начитанный и знающий, где самый вкусный горячий шоколад в городе. Перелил горячее молоко в кружку — они все висели на крючках, разные; он выбрал самую большую, бульонницу практически, с толстыми стенками, темно-коричневую внутри, цвета слоновой кости снаружи; а раньше он не обращал внимания, из какой кружки пил; ему понравилось, что он все замечает и ему теперь не все равно на себя. Потом он нашел в холодильнике еду: сэндвичи с курицей и зеленью, паштет, язык, масло, всего наложил себе, сделал тосты, поел и стал почти добрым. Поднялся в свою комнату — Реджинальд был тут как тут, начал обтираться о его ноги, мурлыкать, Эдмунд чуть не разрыдался; на кровати уже лежали чистые полотенце и пижама; прислуга и та больше заботится о нем, чем официальные опекуны. «Все, — сказал себе Эдмунд, — вот сейчас помоюсь, посплю и обязательно что-нибудь решу: исчезну или уйду жить к Бейтсам; это просто ужасно, я больше не могу быть никем». Он включил воду — набирать ванну, небрежно дернул с себя брюки с лампасами, из кармана выпал шарик, подаренный Кристианом, стукнулся о розовый кафель и разбился на мелкие кусочки; внутри шарика было апельсиновое масло, оно смешалось с парами горячей воды, и ванная мгновенно наполнилась чудесным ароматом — свежим, пронзительным, теплым. Эдмунд задохнулся от горя, сел на пол, стал собирать кусочки стекла, перемазался маслом, разрыдался. Его прорвало — как тогда, в прошлое Рождество, когда Гермиона подарила ему плюшевого медвежонка и он вспомнил свою комнату, полную игрушек; дедушка испугался, что у него истерика, налил ему коньяка; он выпил и сразу чуть-чуть захмелел; и среди ночи спустился в магазин — посмотреть на вещи, какие они, когда их никто не видит; на полу мерцал белый ковер с серебристыми нитями, повсюду стояли крошечные елочки в серебристых горшках, на столиках и полочках, выкрашенных в белое, — коллекции хрустальных и стеклянных, прозрачных и белых домиков, подсвечников, елочных игрушек — шаров, сосулек, ангелов; повсюду стеклянные, белые, в форме звезд гирлянды — царство Снежной королевы; и тогда Эдмунд впервые услышал хрусталь. Теперь же он не знал, почему плачет; ему было так жаль этот шарик — у него не было больше подарков на Рождество; и он все рыдал и рыдал, пока не свело руки; потом он с трудом встал, снял рубашку, трусы и залез в воду — прозрачную, горячую, от которой сразу покраснела кожа; просидел в ванне целый час в одной позе — прижав ноги к подбородку, пока вода не остыла окончательно; ему казалось, что она остыла от его вновь замерзшего сердца — точно не было никакой Гермионы, никакого прошлого Рождества, никакого горячего шоколада… Он уже не помнил, как дополз до кровати, влез в пижаму, помнил только, как поднял одеяло, чтобы Реджинальд залез к нему под бок; они так и спали вдвоем — мальчик и кот — день, потом вечер; Ван Гарреты боялись шуметь, не включали телевизор даже, тот большой, в гостиной, хотя у детей был новый мультик; отправились ужинать на кухню, чтобы посмотреть новости — на кухне стоял телевизор; в новостях показали машину Кристиана — его сразу опознали; «…пропавший без вести пять лет назад сын известного киномагната, режиссера, продюсера, Кристиан Хеллстром…» — а Эдмунд все спал и спал, и вся комната его пропахла апельсиновым маслом: и волосы, и постель, и кот Реджинальд — любимым запахом Лив Адэр, самой красивой девушки на свете.
