Саймон Логан - i-o
— Я люблю тебя!
Казалось, сама гроза прошептала эти слова ей на ухо.
— Я тебя тоже люблю! — прошептала она в ответ. И тут он начал таять в воздухе; его крепкие руки, тепло его тела — все это растворялось в пустоте.
Но это совсем не испугало Илену, потому что она знала, куда он уходит.
Она заглянула за край крыши, туда, где внизу вдалеке виднелась грязная земля. Она увидела его там, внизу, и он ждал ее.
Она сделала шаг.
— НЕТ!
Это был Лука, который спешил к ней, спотыкаясь о неровности настила и чуть не падая.
— Илена, не смей!
Она не обратила на него ни малейшего внимания; ее взгляд был прикован к земле.
Лука схватил ее за руку, но Илена отдернула ее и, чуть не потеряв равновесие, была вынуждена ухватиться за вертикальную опору лесов, чтобы не упасть. Только теперь она поняла, как сильно дует ветер, по-тому что не услышала собственного голоса, когда сказала:
— Оставь меня!
— Нет! Я не позволю тебе сделать это!
— Я должна.
— Ничего ты не должна!
Было видно, что он хочет попробовать снова схватить ее, но боится, как бы вместо этого не столкнуть ее с крыши.
— Прости меня, я должен был тебе все рассказать. Я знал, что должен, но…
— Мы условились, что сделаем это вместе. Такой у нас был уговор.
— Я только выполнял свой долг. Я пытался помочь тебе.
— Ему же ты не помог, — холодно оборвала его Илена.
— Но я ничего не мог поделать! Он был уже мертв, когда я нашел вас! Когда ты очнулась и ничего не помнила, я решил, что скажу тебе позже, но чем больше проходило времени, тем трудней мне было это сделать. Но я все равно собирался!
— Вранье! Ты не рассказал мне ничего, потому что хотел завладеть мной, потому что знал, что тебе никогда не дано испытать ничего подобного тому, что было между мною и им.
Не сказав ни слова, Лука принялся что-то искать у себя в кармане.
— Оставь меня, Лука. Я хочу снова быть вместе с ним.
— Я тебя не оставлю, — ответил врач.
Разряд электричества ударил в крышу небоскреба, зарядив воздух своей пылающей анергией.
Она увидела в руке Луки небольшой отрезок колючей проволоки.
Он подошел к Илене, стоявшей на самом краю крыши, схватил ее за руку и, прижав ее ладонь к своей, быстро начал обматывать колючую проволоку вокруг запястий, связывая себя с девушкой. Именно так поступил раньше он, и точно так же поступил Лука, ибо всему суждено было повториться.
— Это та самая проволока, которой воспользовалась ты, — сказал он и прибавил: — Мне нет никакого дела до того, хочешь ты быть со мной или нет.
Шипы колючей проволоки проткнули насквозь ткань ее одежды, коснулись ее кожи, идеально, словно ключ в замок, войдя в раны, оставшиеся от прошлого раза.
Давление ветра стремилось сбросить их с крыши, швырнуть в пропасть — Лука потянул за проволоку, еще глубже вонзая шипы в плоть Илены, словно пытаясь соединить себя с ней навсегда, навечно.
Воздух искрился от электричества. Всего лишь один шаг. Вот он.
Это была не палата в его медпункте, а какая-то другая, но очень похожая палата. Поскольку он не мог выйти на работу, его медпункт на стройплощадке, скорее всего, закрыли, а самого его разместили в какой-то из городских больниц.
Отдельная палата, серые стены, хотя видно, что когда-то они были белыми; сам же Лука был прикован к ортопедическому столу, металлические части которого поблескивали в свете люминесцентных ламп. Он изучил спицы, вживленные в руки и ноги, — новые части его тела, которые явно находились там уже несколько дней.
Шею его удерживала скоба, которая впивалась в кожу, словно пылкая любовница.
Множественный перелом позвоночника, повреждения спинного мозга, треснувшие берцовые кости, сломанные ребра, раздавленная гортань — и это еще далеко не все.
Ах да, и разбитое сердце!
Лука чуть было не улыбнулся.
Когда он закрыл глаза, он вспомнил казавшееся размытым пятном в темноте, когда они падали вниз, лицо Илены, вспомнил, как яростно впивалась в его запястье колючая проволока. Он помнил все.
Он прислушался к электронному гулу аппаратов, которые поддерживали его жизнеспособность и избавляли от боли, и подумал: «Все это пустяки». Время от времени он пытался расслышать за шумом приборов голос Илены, но пока это ему не удавалось.
Тем не менее она была где-то здесь, где-то рядом. Скрывалась между дождевыми каплями, выжидала.
Врачи дали ему на выздоровление три месяца, но он знал, что ему хватит и половины этого срока. Через полтора месяца он сможет держаться на ногах и ходить. Сколько новых этажей к тому времени обретет небоскреб? С какой высоты ему тогда придется падать?
«С любой», — ответил он на собственный вопрос.
С любой.
Кровеобмен
Женщина лежала на покрытой пластиковой пленкой больничной койке, и вокруг нее расцветали пятна зараженной вирусами крови. Эту женщину нельзя было назвать в полном смысле слова «любовью всей его жизни», но то чувство, которое он испытывал к ней, почти тянуло на это определение.
Он услышал жужжание моторчика камеры системы видеонаблюдения и понял, что, скорее всего, они сейчас следят за ним: ждут, не случится ли чего. Он окинул взглядом палату умирающих и уже умерших пациентов, размытые силуэты которых за задернутыми полупрозрачными пластиковыми шторками казались жирно поблескивающими сгустками эктоплазмы, и снова посмотрел на женщину.
Приподнял ее запястье, перевернул, обнаружив сплетение исколотых вен и воткнутую иглу, к которой шла трубка от капельницы.
Понял, что больше делать здесь нечего.
Женщина стояла на коленях, простиралась ниц, прижимаясь лицом к полу; в ее спину где-то посередине между шеей и крестцом был воткнут катетер. Другой конец его держала в руках тощая, бритоголовая женщина с рубцами шрамов на месте грудей. Она сосала трубку катетера, переводя дыхание в промежутках между глотками.
Николай узнал в ней Валерию Кодченко, с которой его познакомили Амели и Жак в первый же вечер, когда он посетил эти процедуры. Валерии нравилось отчетливо видеть все, что она делает и поэтому она всегда использовала катетер, но Амели… Амели хотела не только видеть, но и чувствовать. Блондинистый юноша, которым Амели кормилась в последнее время, не выдержал и дернулся, когда та впилась губами в свежий разрез на его запястье.
— Это больно? — спросил Николай в первый вечер.
— Разумеется, — сухо ответил Жак. — Если тебе это не подходит, то оставаться тебя никто не заставляет.
Когда Николай заявил, что он останется, Жак выпил одним глотком рюмку водки, которую держал в руках и сказал:
— Ладно, если ты так решил. Только не стой тут как статуя, ты не на пип-шоу. И еще — Амели моя, ее кровь принадлежит мне. Так что попрошу без вольностей.
И он направился к собравшимся кучкой посетителям, на ходу стягивая с себя футболку. Но это было тогда.
А сейчас Николай изучал становившуюся ему все более и более привычной сцену: полуголые и голые тела, мужские и женские, ворованные стойки для капельниц и пластиковые мешки от систем переливания крови, валяющиеся на полу скальпели и использованные куски пластиковой пленки, организмы, соединенные в нечто вроде большой биологической машины. Такой прочной биологической связи не существовало ни между ним и коллегами по работе, ни между ним и любым другим живым существом на земле, за исключением, разве что, кровососущих насекомых. Именно поэтому он возвращался сюда вновь и вновь.
Он держал сидевшую на корточках у его ног девушку пропустив два пальца под надетый на нее собачий ошейник. Девушка отодвинулась от разреза, из которого пила кровь, с трудом встала на затекшие ноги, наградила Николая пьяной улыбкой и лениво вытерла рукою губы.
Внезапно оступившись, она упала на пол, раскинув в стороны голые ноги; за спиной у нее, в полумраке, отбрасываемом осыпающимися стенами пакгауза, стояла Амели в одном нижнем белье и чулках. Пухлые губы ее были ярко-красными. Следы от проколов на ее левой груди и плече отчаянно пытались затянуться свежей коростой. Николай непроизвольно представил, как Жак припадает губами к этим ранам, раздвигая их края пальцами, словно складки плоти у входа во влагалище.
— Не прячься от меня, дорогуша, — сказала Амели.
Тонкое кольцо у нее в носу поблескивало в полумраке, тоже золотое, но не такое теплое, как ее золотистая кожа креолки. Со времени их последней встречи она подрезала свои заплетенные в ямайские косички волосы еще на пару дюймов, так что теперь они торчком стояли у нее на голове.
Процедуре кормления сопутствовала определенная поэзия, невысказанный ритуал взаимного обмена кровью между донором и реципиентом. Николаю понадобилось несколько недель, чтобы понять это и приспособиться к этому ритму, но теперь он чувствовал его всем своим существом, словно пульс.
