Александр Белаш - Роботы-мстители
Хиллари, уже собравшийся уходить, развернулся вполоборота и, держась неестественно прямо, полюбопытствовал:
– А откуда тебе известно имя моей девушки?
– Ты можешь скрывать что угодно от отца, но от Дорана тебе скрыть ничего не удастся. Сегодня в «NOW» он все рассказал почтеннейшей публике. Но, Хиллари, ты не устаешь меня поражать! Я думал, что я знаю тебя как облупленного, а оказалось, что я ничего не знаю о тебе!..
«Значит, Доран все-таки побывал на вернисаже и растрепал о моих личных делах на весь Город! Я это предчувствовал – но почему отец в таком бешеном восторге? Что-то еще произошло?» Хиллари вновь надел непроницаемую маску и направился к лестнице. Отец протянул ему вслед руки и голосом, в котором звучал еле сдерживаемый смех, продолжил:
– Хиллари, куда же ты? Не уходи, сынок! Ты, дипломированный психолог, объясни мне, дураку, как ты решил связаться с нимфоманкой, наркоманкой и жить в коммунальной семье? Ты, который в юности извел меня, отказываясь прикоснуться к папиллографу, потому что он «грязный»! Ты, с твоим комплексом чистоты и брезгливости! Ты, который даже с людьми не здоровался, боясь какой-то мифической заразы! И вдруг – тройной брак! А как же зараза? Как же гепатит и всякие срамные язвы? А туанская гниль из салона «Ри-Ко-Тан»?..
Последние слова отец выкрикивал, корчась на кровати от хохота и махая ногами, будто он продолжал слушать крайч-музыку. Хиллари, вне себя от ярости, взлетел наверх, прыгая через три ступеньки.
Он отдышался и успокоился уже у себя. Странно приходить в эти комнаты, где ты провел большую (пока еще большую) часть своей жизни, в гости, брать в руки книги, диски – как в библиотеке, с каким-то тягостным и горьким ощущением, что вещи, составлявшие твою жизнь, твое окружение, часть самого тебя, – больше тебе не принадлежат и уже не волнуют тебя, не интересуют. Все, что ты взял здесь, ты должен положить обратно. Словно ты вырос из этого мира, как раньше вырастал из штанов и ботинок, но ты еще не доиграл, не надышался вволю этим ароматом – и так хочется вернуться назад, в ту пору, когда время казалось бесконечным, а мир – частью твоего сна.
Хиллари коснулся полировки стола, посидел в своем рабочем кресле – было удобно и мягко. Он гордился тем, что может открыть гардероб и надеть любой костюм двадцатилетней давности; он ничуть не изменился с тех пор – тот же рост, та же фигура. Вот только чуть тесновато в плечах и жмет под мышками. Да он и не наденет ничего – все это вещи подростка, а он вырос ментально – другой возраст, другое лицо, другой взгляд. Не энергично-вызывающий, а спокойно-сосредоточенный, несущий силу зрелого человека. Он смешно будет выглядеть, надев вещи подростка. Другие времена, другие песни… А кто сказал, что любимое прошлое должно умереть? Слушает же отец крайч-рок – музыку своей молодости… То, что мы любили в юности, мы пронесем в душе через всю жизнь – это самая сильная и светлая любовь, навсегда.
Хиллари подошел ближе к стене, на которой был наклеен большой постер: Хлип и два его киборга, Санни и Файри. Hleep – «торчок», «висяк» – тощий, жилистый, с темными, близко посаженными глазками на узком, крысином лице. Взгляд его выражал ненависть и отчаяние. Он попытался противостоять всему Городу, а Город – это мир. Он открыто высказывал ему обвинения в бездушии, угнетении, в человеконенавистничестве. Он не забыл, откуда он родом. Он один встал на войну с серыми стенами. Он погиб, сражаясь, но погиб непобежденным. Он не разожрался, не утонул в роскоши, не перепел свои песни, не обозвал их ошибкой юности. Он никого не предал. Он умер. Но умер бунтарем. Его нельзя ни изменить, ни зачеркнуть, ни переписать. Он красил волосы в зеленый цвет, как андроид, и кричал, что все запрограммированы. Его близкими друзьями были киборги, люди его не понимали, люди хотели от него только песен и денег. Санни – «Солнечный» – мягкий, томный, с копной золотистых волос, в ярко-желтом костюме, и Файри – «Огненный» – упрямый, рыжий, в оранжевых брюках, присел в полной растяжке. На самом деле он шатен, со взглядом, в котором сквозят страх и горечь, в помятой, невзрачной одежде. «И я его не узнал. Как же далеки бывают грезы от действительности. Как же тяжела бывает жизнь, что устают даже киборги…» Хиллари сел в кресло, включил музыкальный центр и выбрал кассету Хлипа «320x320».
На улице ночь, город крепко спит,
Ему не до тех, кто не с ним.
Только двое идут – это я и дождь,
Оба с неба и оба на землю.[2]
Его воспоминания прервал Вальс, кибер-камердинер:
– Ужин готов, молодой господин.
– Можешь звать меня просто Хиллари.
– У меня есть свои принципы, которые я не хочу менять.
– Это обращение двусмысленно. Если есть господин, то есть и раб.
– Я и есть раб.
– Ерунда. Ты просто начитался книг по древней истории и Эридану.
– Меня такое положение вполне устраивает. Я не собираюсь ни воевать, ни бунтовать.
– Смотришь телевизор?
– Иногда, но все же достаточно часто, чтобы знать, что есть недорогие, но надежные защитные программы «Антикибера»…
– Мелкий льстец. У тебя же есть что-то от «Роботеха»?
– Боюсь, оно ненадежно. Я не хочу быть угнанным и выполнять приказы неизвестных мне людей.
– Держи, вот.
– Спасибо, молодой господин.
– Я не хочу, чтобы ты меня так называл.
– Не беспокойтесь, мне комфортно. Раб – это предпочтительнее, чем зомби или механизм. Раб – это существо подчиненное, но не лишенное воли, им управляют, но не программируют.
– Ты становишься философом.
– Я просто начал вникать в смысл слов. Быть рабом тяжело, тебя могут купить, продать; быть зомби – страшно, тебя могут угнать, перепрограммировать, вложить в голову мысли, которых ты не хочешь.
– Они считают, что они становятся людьми.
– Они знают, что никогда ими не станут. Ужин готов. Вас ждет отец.
Отец действительно ждал его, не приступая к еде. Он переоделся. Глубокий синий ровный тон домашнего свободного костюма очень ему шел. Хиллари сел рядом. Ни единого намека на произошедшую рокировку не было. Ясно, что это была особая игра, с давних пор установившаяся между отцом и сыном. Теперь они разговаривали не в пример дружелюбнее.
– Ешь, – говорил отец, с аппетитом принимаясь за еду, – натуральное мясо, натуральное пиво.
– Предпочитаю трезвый ум и полуголодный желудок. Чего-нибудь полегче нет?
– Вальс, посмотри в холодильнике, там мать запасла каких-то каракатиц – и быстро на стол. Постоянно надо приказывать, никакой инициативы. А телевизор сутками смотреть и книги из шкафа таскать – это он и без приказа справляется.
– Это хорошо. У него потребность в информации. Он развивается, переходит на новый уровень.
– Спасибо за консультацию. Еще одно скажу особо, если ты мне посоветуешь хорошую развивающую программу. Ты меня знаешь, я считаю, что если машина отлажена на первичной сборке, незачем ее без конца перенастраивать – только хуже будет. Если делать вливание – то однократно.
– Таких программ нет.
– А мне предлагали.
– Это реклама.
– Вот тебе и простор для бизнеса. Напиши, если нет.
– Времени у меня нет. Я завяз в текущей оперативной работе.
– Я уж вижу, опять кожа побелела. Устаешь очень?
– Не то слово. Работаю даже во сне.
Молчание. Тихое звяканье вилок. Хиллари что-то чертит на тарелке, опустив глаза.
– Есть проблема. Более философского плана… Ты бы мог поделиться наблюдениями?
– Ни с кем и никогда. Идеи носятся в воздухе. У интеллектуалов теперь страшная конкуренция, не успеешь договорить, а слово уже запатентовано. Но с тобой – другое дело. В чем проблема?
– В тебе. Я уже неоднократно задавался вопросом – как вы вчетвером противостоите этим громадинам с их группами наладки? В чем причина вашего успеха? Все это напоминает наше противостояние с Банш. Решив эту проблему, я бы решил проблему Банш.
Отец негромко, но довольно рассмеялся.
– Разгадка в том, что мы спецы-универсалы; мы очень талантливые люди, Хиллари, объединенные общим делом.
– Да, и у вас прекрасное обеспечение. Но у «отцов» Банш нет ни оборудования, ни машин…
– Э-э!.. Тут сложнее. Мы мастеровые – и я тоже, а уж инженеры BIC – те вообще работают только на продажу. Вот тут-то и разница. Они работают только в часы, отведенные для работы, они наемные рабочие умственного труда. Раб даже за хорошие деньги – всегда раб, без собственной воли и инициативы. А баншеры – фанатики, подлинные ученые; они работают годами, круглые сутки за идею. А если человек бьется, он обязательно добьется. Даже если говорить вслух полный бред, можно сложить гениальную строку. Из хаоса, из полного хаоса создаются идеи, а не из расчерченной схемы. Надо все сломать, чтобы начать сначала. Таков путь любой идеи. Осмысленная речь родилась из воя и бессвязных криков дикарей.
Попробуй это сломать,
Попробуй это разбить,
Попробуй мир изменить,
Решай же, кем тебе быть,[1]
– вспомнил Хиллари строки Хлипа, – но они же одиночки? Что может сделать одиночка?
