Никки Каллен - Арена
И только деньги во всех мирах одинаковые, подумал Кай, не пахнут, и только в самых чистых, близких к небу, расположенных на этажах, где лампа маяка, свет, — там деньги еще настоящее золото и серебро и драгоценные камни; миры, где еще что-то ценится. Шофер сказал: «ну, давай, здесь неплохо, давай, возьми визитку, позвонишь, если надо будет что-то найти»; на визитке опять черная мышь и красным потекшим: «Темный легион»; жуть, подумал Кай, мир дьявола; и пошел в «Мулин Руж». Кафе расположилось в подвале старинного дома, конечно, бывшего купеческого; хозяина во время революции вместе со всей семьей, горничной, кормилицей младшенького и старым полуглухим дворецким расстреляли вот у этой стены, где сейчас дверь в бильярдную; зал в сигаретном дыму; часы красного дерева, вроде Биг-Бена из «Левиафана» Акунина, громоздкие, резные, бесполезные; и репродукции Тулуз-Лотрека на стенах. Кай оценил — он любил Тулуз-Лотрека, как всех несчастных: котят, несостоявшихся самоубийц, увядшие выброшенные цветы, стихи бесталанные. «Мне кофе, капучино шоколадное, если есть»; девушка кивнула, у нее чуть-чуть в уголке губ размазалась помада, ярко-красная, Кай подумал о Николь Кидман, похожа, только эта девушка была живая, как огонь; повернулся посмотреть на людей: кафе было полно народу, запахов, играла громко музыка — то же радио, что и у таксиста «Темного легиона»; «Мой друг никогда не грустит…» от Би-2; а рядом, почти касаясь локтем, сидел Люэс…
Умру — подумал Кай. Такое потрясение он испытал лишь однажды; когда Венера обняла его сзади внезапно; он стоял у окна, был поздний вечер: верх вечера был уже черный, а низ еще синий — словно простое прекрасное платье, роскошь которого — в ткани, в шелке, в этих изысканных китайских переливах; краски только натуральные, звучат, как названия опер, абстрактно. Кай смотрел на город с высоты двадцать восьмого этажа, ни о чем не думал, он пришел к Венере вернуть книги, которые взял почитать — себе и Матвею; пили шоколад и ели шоколадный пирог по-американски, разговаривали; «ну, я пойду», — «работа?» — «нет, просто пойду», — «я сейчас…»; убежала в спальню, словно что-то подарить хотела, спрятала в нижнем белье, — Джастин сказала, что Венера там прячет подарки; он стоял у окна; город внизу был прекрасен, как блюз; и тут Венера вернулась, неслышно, как кошка, как ночь, темнота, все женское, и обняла, немного напряженно, — ей пришлось встать на цыпочки, маленькая принцесса, регтайм лондонских туманов, — и у Кая остановилось дыхание, как от холодной воды. Она его полюбила. Потом расстегнула ему пуговицы на рубашке — белой, свежей, пахнущей хризантемами в дождь, уронила на ковер, утянула в синеву, и они занимались любовью на ковре, огромном черном пространстве, как в фильме «Вечное сияние чистого разума», когда ледяное озеро — лучшее ложе; Кай боялся, что Венера вот-вот исчезнет, но она не исчезала, она была в темноте рядом, смеялась каким-то нежным смехом, легким, щекотным, как перья, и у Кая волосы на голове шевелились от счастья и в мозгу играла трэвисовская «Love Will Come Through». У них все получилось с первого раза, Кай о таком и не мечтал, созданы друг для друга — белый хлеб и масло, лосось и батон; «что?» — «лосось и батон; раввин Тук сказал деве Мэриан и Робину Гуду, что они созданы друг для друга, как лосось и батон», — «я думала, там был католический монах», — «это пародия Мела Брукса, фильм моего детства, ничего святого»; а ведь думал, будет мучительно, долго, еще лет пять, еще тысяча восемьсот и одна роза, а теперь эти пять лет — подарок от смерти, дополнительные к отпущенному сроку; и теперь Кай понял: получится — найти их всех, всю колоду, выиграть партию, вернуться к Венере, наконец-то поужинать с ней и Руди. Люэс сидел рядом, живой, ослепительный, в оранжевой толстовке с капюшоном, в темно-синих джинсах, на левом колене — дырка, не дизайнерская, а настоящая, от падения, кроссовки пыльные, сбитые, как после долгого пути; Люэс пил пиво из высокого бокала, голову подпирал рукой, слипшиеся рыжие волосы висели между пальцев, под ногтями грязь. «Грязь с пляжа, видимо, его там держали некоторое время…» Кай засмеялся тихо, рассматривая Люэса, как экспонат в музее. Весь Лувр за пять минут тридцать восемь секунд… В этом мире Люэс был усталым и явно несколько недель жил без цивилизации: без шампуней из керамидов и экстракта ромашки, без гелей для душа с оливковым и прочими маслами и даже без самого дешевого стирального порошка…
— Привет, — сказал Кай ему, толкнул в локоть. — Ты чего, спишь? — локоть Люэса поехал по стойке, угрожая его чашке капучино.
— Нет, — проснулся мгновенно Люэс, заморгал выгоревшими ресницами; как всегда, в мире Кая — осень, в мире Люэса — вечное лето. Обгорелый нос, веснушки — одуванчик. Оранжевый портрет с крапинками.
— Ты кто?
— А ты?
— Я Кай. Знаешь меня?
— Нет, — сказал Люэс. — Слушай, мне влом знакомиться…
— Друзей много? Не запомнишь?
— Нет, просто… фу… я в таком свинском состоянии, что могу обидеть.
— Зачем тогда в такое место пришел? — Кай показал на соседа Люэса с другой стороны, кабана-дальнобойщика в клетчатой рубашке, образ просто из сериала: обрез на сиденье, малолетняя проститутка спит сзади, перевоспитывается, — вот если б его обидели, уронили его чашку кофе…
— Я… я, — и вдруг Люэс рассказал фантастическую историю: трое друзей решили пожить в лесу, потому что их бросили девушки, сразу троих, одновременно, — Люэса, Каролюса и Марка Аврелия; Марк Аврелий вспомнил о даче заброшенной, родительской, на берегу реки; «куда лучше, чем пить месяц, правда?»; там они реально прожили несколько недель: рыбачили, курили солому, смотрели в звездное небо, — а потом я сбежал, я предатель, — пробормотал Люэс, — я ужасно устал и сбежал, смылся…
— А почему не мыться сразу? — Кай восхищался собственной прозорливостью: «я Марло, я Холмс, я Фандорин, я Дюпен». — Шампунь там, брижка-стрижка…
— Я сразу к ней пошел, — глухо сказал Люэс.
— К Джастин?
— Откуда ты знаешь?! — крикнул Люэс, и в кафе на мгновение стало тихо. Где-то в казино выпало красное, и человек выиграл у жизни еще пару минут, можно еще ставить, заказывать мартини, за углом его застрелят позже. Где-то пошел снег, человек вышел вынести мусор, увидел небесную красоту, поставил ведро на землю и замер, пожалел, что не помнит стихов. Потом люди в кафе опять заговорили, но уже тише, словно объявили войну где-то рядом с их страной, совсем близко, — а вдруг перекинется? вдруг оккупация? Люэс сполз со стула и пошел, пошатываясь, — будто давление, кровь из носа, не выспался, экзамен учил, все равно сдал на «два», — ища руками выход. Кай заплатил девушке за свое капучино и за его пиво, побежал за ним. Обнял за плечо, вывел на воздух.
— Тебя куда?
— Она сказала мне «нет», Кай, она сказала, что не любит, не верит мне, не хочет больше видеть… — Люэс был совсем не тяжелым, а как тот рыжий крупный кот из подъезда, теплый, даже горячий, температурный, лихорадочный, хна, хинин и хвоя, волосы его размазались по каевской щеке; «ну вот, — подумал Кай, — просто «Горбатая гора» какая-то, «Апельсин на завтрак»; что же мне с ним делать? грустного Люэса я еще не видел никогда… и надо же, он запомнил мое имя».
— Утешься тем, что в другом мире вы с ней вместе. Протрезвеешь, помоешься, сколотишь рок-банду и напишешь песню под названием «Жаль, что ты не со мной»…
— Кай, я не утешаюсь. Я хочу в этом…
— Куда тебя везти? — Кай искал своего таксиста. Вдруг он его Вергилий в «том мире — в котором, как уже понял Кай, мечтать безнадежно и еще лучше не ходить одному по ночам». Машин стояло много, но его таксиста не видать. Каю понравилась одна машина — черная, хромированная, с круглыми формами, словно из фильмов про мафию в Великую депрессию.
— Привет, — сказал Кай в ее приоткрытое окно. В машине сидел и читал толстую книгу в твердой обложке красивый молодой парень в шоферской форме — Кай подумал, что напоролся, наверное, на ожидающего своего хозяина-миллионера-эгоцентрика, из О'Генри. Парень поднял от книги глаза, Кай увидел, что они черные, как у него; мрачные, готические, без дна и жизни, словно озера из Эдгара По. Лицо у парня было белое, как фарфоровая тарелка. Брови и губы казались нарисованными — монохром, японская живопись, черное и розовое.
— Я вас не повезу, — сказал парень тихо.
— Почему? — спросил Кай. — Что-то не так? Два молодых человека: один пьяный и хорошенький, второй — трезвый и хорошенький… Приставать не будем, не ограбим, просим только довезти до места… где ты живешь, ирод, в каком месте?
«Ирод» застонал в ответ, будто Кай его пытал на дыбе: имена, имена, кто еще хотел отравить матушку-государыню…
— Я просто не таксист, — сказал парень.
— У вас на крыше шашечки и фонарик желтый.
Парень сжал губы плотно; Кай подумал, что с ним что-то не так, будто убийца наемный, ждет, когда заказ выйдет из «Мулин Руж»; и вдруг с заднего сиденья наклонилась девушка невероятной красоты, Мадонна. Офелия, Лилит, Настасья Филипповна, обдала Кая густым липким банным запахом жасмина. «Где-то в мире есть жаркое лето, — подумал Кай, — и в нем цветут сады: персики, вишни, груши; стоит дом из розового кирпича; а я живу на севере…»
