Никки Каллен - Арена
Привезли нас в далекий тихий город на побережье; большая белая гостиница для белых; все было белое: постельное белье — совершенно невероятное, шелковое, кружевное; белый фарфоровый сервиз для завтрака; белые ковры, мохнатые, как персидский котенок, ворс доходил мне до щиколотки; белые лестницы, белые ванные; белый песок, крошечный, прозрачный, как сахар, на пляже; белые зубы и передники прислуги. А где же Африка? Костер, шляпы с вуалью от москитов, рык льва вдалеке, ружье между ног, джунгли, гуашевые огромные попугаи? Зачем нам тогда все эти вещи из магазинов-сафари?
— Я же предлагал — давай купим джип. А так мы всего лишь ленивые роскошные янки-захватчики…
— Да, — и я расстраивалась, раздавала огромные чаевые; легче мне стало, когда мы, гуляя по пляжу, вышли на деревушку из бревен и соломы; там жили рыбаки и их семьи; мы купили целую корзину совершенно ненужной нам рыбы — но такой сверкающей; нам улыбались, нам были рады; «давай каждый день у них рыбу покупать» «а потом уедем и разрушим им новый экономический строй» «злюка; кстати, хочешь ухи? я умею» «откуда? ты же книжный червь» «я все детство провела в лагерях, там нас постоянно учили чему-то экстремальному» «да уж, представляю, насколько экстремальная уха, давай». Вечером мы надели наши британско-имперские ботинки, москитные шляпы, взяли уголь и спички с зелеными головками, ушли на пляж, развели костер, повесили над ним котелок, накидали туда заранее почищенной в беломраморной раковине рыбы, перца, укропа и всю ночь варили, разговаривали; потом ели, получилось, кстати, вкусно. На рассвете мы занялись любовью, и я порезалась плечом о необыкновенно красивую ракушку — бледно-бледно-розовую, с таинственным голубоватым отливом в глубине, словно там что-то находилось ярко-синее внутри и мерцало — в зависимости от силы лунного света; мы положили ее, с моей кровью на острие, на высокий камень, а потом забыли; «ой, жалко», — вспомнила я вечером; мы уже сидели в номере, нам строго-настрого наказали не выходить — штормовое предупреждение; мы открыли балкон, белый тюль вился внутри гостиной, как призрак, пронзительно пахло солью, йодом; а мы играли в карты на пирожные, заказали целый поднос, самых разных — корзиночек и эклеров, с виноградиной, с персиком, с бледно-желтым и розовым кремом, шоколадных, уже ужасно объелись; «я схожу, возьму, она наверняка все еще на камне», — сказал вдруг Венсан. Африка не шла ему, словно пиджак, он был все время бледным и без сил, шутил, но редко, все больше молчал, дышал часто, будто ждал дождя. «Не надо, шторм ведь» «я быстро, еще не началось», — и ушел; я осталась так внезапно одна, с развевающейся белой занавеской на всю гостиную. До сих пор помню, как она летит по комнате, поверх кресел и столов, под самый потолок, а потом погас верхний свет, и по лепному полотку побежали струи дождя и молнии. Стены задрожали. Море гудело, словно в нем шел тяжелый стальной корабль, и морю было тяжело. Я сидела неподвижно на огромной кровати для молодоженов, со спинкой в форме сердца, и была одна, маленькая, в чужой далекой стране, и мой возлюбленный ушел искать прекрасную раковину, и его унесло морем. Шторм бил всю ночь, и Венсана всю ночь не было. Утром, сверкающим, как стекло, я спустилась в фойе, позвала управляющего. «Шторм прошел, госпожа, все хорошо, можете погулять по пляжу — приносит очень много интересных вещей: в прошлом году одна дама нашла бутылку с запиской, восемнадцатый век…» — «Мой муж пропал, — сказала я, — он ушел на берег перед штормом, мы забыли на пляже туфлю, ему это показалось важным — ее вернуть, и исчез, не вернулся, понимаете?» Он побледнел сквозь загар цвета «Эрл Грея», побежал звонить. Вся гостиница встала на уши, как при пожаре. Я не ела, не пила, не спала, не мыла голову, не меняла одежды — его белой рубашки и черных бархатных бриджей; сидела на кровати, раскладывала пасьянс «башня», люди заходили и говорили, что еще не нашли его; говорили, в каком фильме видели его, часто совсем маленьким, говорили, что он замечательный человек, необыкновенно талантливый, и что он обязательно найдется, укрылся, наверное, в одной из прибрежных деревень. Мне казалось, что я статуя, из белого фарфора, и если кто толкнет меня с кровати, то я разобьюсь. Его нашли на третий день, на пляже, всего мокрого, в водорослях; словно его носило по морю, потом пожалело и вернуло мне — насовсем ли…
Его принесли на руках эти, цвета кофе, шоколада, рыбаки, у которых мы купили рыбу. Бледный-бледный, будто весь цвет, кроме волос и бровей, с него смыло; без сознания, холодный, сломанный. Его подхватили управляющий и врач, отнесли в наш номер; я протянула рыбакам денег, они отказались, пытались что-то объяснить управляющему; он понял, и лицо его стало злым, как у деревянных богов. «Что? Что они сказали?» — я стояла босиком, в посеревшей от пота рубашке, со слипшимися волосами; в зеркале отражался гном; было страшно, как в подворотне; «идите в номер, госпожа». Там находился врач; Венсан лежал в постели и сливался с ней, уходил в нее, как в воду.
— Он услышит меня, если я позову его? — спросила я врача.
— Нет, он крепко спит.
— Спит? Я думала, он без сознания, без памяти… Вы что-то дали ему?
— Вот именно что нет. Никогда с таким не сталкивался. Человека как минимум сутки носило по морю, а он спит, как наигравшийся ребенок.
— У него рука сломана? — я увидела перевязку.
— Да, и два ребра. И трещина в одном колене. Он упал на камни. Проспит, наверное, до вечера, вот мой телефон, сразу позвоните, я приду. Надо проверить его память, — и ушел, славный-славный доктор, добрый, как детский; он ни разу не сказал про славу Венсана, просто перевязывал его, рассказывал аналогичные случаи из практики, про своих детей, показывал их рисунки — как у всех детей в мире: солнце, трава, папа, и мама, и они, дети, держащиеся за их руки… «Я тоже такие рисовала», — сказала я потом Венсану, он ответил неловко и жестоко: «а у меня не было родителей и карандашей». А тогда я просидела возле него весь этот день и ночь; когда она началась — он очнулся.
— О, Жозефина, — произнес он ласково, точно нашел меня в игре в прятки за креслом.
На столе стоял ужин; «будешь?» — спросила я. Он попытался встать, наткнулся на свои переломы. Я помогла ему, подложила подушки и почувствовала нежность, такую дикую, что захотелось сломать ему нос.
— Венсан, скажи, я красивая?
— Да, — сказал он и взял свободной рукой бутерброд с гусиной печенкой и огурцом.
— Нет, я же некрасивая, посмотри на меня! — закричала я. — Я трое суток ждала тебя, думала, с ума сойду, как русская баба, не мыла голову, не чистила зубы, не переодевалась, изгрызла ногти под корень, а ты врешь, будто я красивая! — и стукнула его по здоровой коленке кулаком. Он ойкнул и уронил бутерброд в постель.
— Дура.
В Африке мы прожили еще месяц — пока заживали его рука, ребра и колено. Все даты жизни и все свои фильмы он помнил; и, казалось, все в порядке; если не считать разговора с полицией с глазу на глаз. Меня никто не обидел, наоборот, принесли невероятно вкусный кофе и рассыпчатое печенье; «моя жена печет, научилась у жены миссионера», — сказал инспектор; дело было в том, что аборигены видели Венсана во время шторма вовсе не в море, а в лесу. Трое суток он там жил и охотился, сидел у костра, пел страшные песни; «они его очень боятся, повторяют: «Страшный человек, странный человек» — то один, то другой; он переспал с одной из их женщин — легкого поведения, поэтому они не переживали. Полез на дерево за плодом и упал; они думали, что он умер, но он очнулся через час, побрел к морю, шатаясь, будто пьяный; и упал в него, и его понесли волны, вот тут они подумали: точно умер; но его принесло еще через несколько часов обратно приливом». «И что мне делать с этой историей?» — спросила я инспектора. «Посмотрите за ним — вдруг он болен чем-то хитрым, в мозгу, и это можно найти и вылечить». Я шла по пляжу, неся недоумение в себе, как стакан с горячим, вот-вот уроню, пальцы не выдержат, и вдруг увидела эту раковину — розовую с голубым; опал и сапфир; она была все еще на камне, продержалась весь шторм, исчезновение и лечение Венсана; свидетель преступления; «смотри, что я нашла»; он бегал по номеру, разговаривал по сотовому с новым режиссером; обернулся: «ага», и все. Я надулась, как воздушный шарик, села на кровать; «чего ты, заяц?» «ты забыл про раковину». «О, это та самая, о которую ты порезалась? Я думал, просто еще одна большая раковина, вы с ней стояли на свету, не увидел, прости», — такой идеальный, такой принц; я упала ему на плечо и простила, забыла, решила: неправда…
Мы вернулись в дождь; все покупки в складках, их и не вынимали; «ну, хоть загорели чуть-чуть», — «никто и не поверит, что мы лето прожили в Африке», — «а мы никому не скажем» «скоро осень, у меня экзамены», — «а у меня фильм». Я навезла всем подарков: ткани, статуэтки, маски, чашки, свитки — всем родственникам, Анне; но все было лень позвонить. Он читал сценарий в своей комнате, я — книги в своей. «Хочешь чаю?» — кричали мы друг другу; я спускалась на первый этаж, мы ставили чайник, включали телевизор, смотрели шоу и клипы, делали бутерброды с докторской и майонезом или заказывали сложные французские блюда из ресторана; а иногда говорили: «пошли в ресторан!» — и шли, но не в этот, в доме, а в круглосуточную китайскую кафешку, где когда-то брали еду, кисло-сладким пахло на весь квартал. Ходили мы всегда ночью; это было красиво: горели два красных фонарика над ступеньками, и шел дождь — холодный, прямой, как разговор о деньгах; мы в одинаковых белых куртках с капюшонами. Венсан умел есть палочками; в этом кафе они были из светлого дерева, с резьбой; а я нет, и он учил меня, и официант-китаец; но я оказалась бездарна, и мне приносили вилку. Вообще, это было счастливое время, сходились все пасьянсы и звезды. Венсан стал собирать для меня свои фильмы; а съемки нового начались в конце августа, он был про Русско-турецкую войну. Венсан взял себе роль второго плана — турецкого вельможи: хитрый, колючий взгляд, красный шелк, изогнутый меч, пистолет с золотом, ромашка в зубах — рекламные фотографии уже обошли толстые глянцевые журналы. «У тебя в семье нет специалистов по русским войнам? чтобы можно было с ними помириться; мы, кстати, можем оформить как официального консультанта, знаешь, хорошие деньги платят»; я засмеялась, Венсан обиделся: «ты смеешься из-за денег? в твоей семье их презирают, потому что они управляют миром, а не вечные ценности и космический сенат? а я люблю деньги, они дают мне счастье думать самому»; «нет, просто это совпадение; мой дядя Лео действительно изучает русские войны, он писатель, пишет исторические детективы, и археолог, весь его дом завален всякими черепками… просто я боюсь, что он не согласится, он живет очень замкнуто, с семьей почти не общается; я его ужасно люблю, почти как мужчину, он молодой, рыжий, и глаза удивительные — золотистые, как подсолнухи». Но все-таки я позвонила, дядя Лео согласился; они познакомились, и Венсан ему понравился; «он очень цельный, очень талантливый, не знаю, почему он выбрал тебя, ведь ты совсем молодая»; но не обидел меня, я тоже задавалась этим вопросом…
