Иван Логинов - Призванный. Возможно, баллада.
Качнув пару раз, снова приноравливаемся. Вносим коррективы от дополнительной турбулентности. Повиснув на левой руке, вытягиваемся в струнку, намечаем точку на вервии и – тук! Как и было задумано.
Подтягиваем, перехватываем.
Теперь мы не безгласны, никакой ворог не подкрадется, ни тать, ни рать врасплох не застанет.
Но есть ли кого поднимать? Неупокоенных из Мертвого леса? Зрелище, конечно, еще то получится, прямо из видения на Патмосе. Однако на чью сторону они встанут?
А вот татей и ратей вокруг… видимо-невидимо.
За спиною – то там, то сям в южной влажной ночи – кто-то упорно точит кинжал. Но поскольку Редедя их достославный каким-то заезжим ухарем был походя зарезан прям пред полкы, то прежде чем двинуться в массовый всеплеменной набег, надо выяснить, кто его гордо возглавит. А на беду, тут все как на подбор, один другого круче. Выяснять не перевыяснить…
С северо-запада из своего Варяжского моря выгребают на лодьях воряги, шаря по берегам, чтоб не с пустыми руками на Цареградский базар…
Не спи, славяне, свезут в наложницы и янычары!
Баум, баум, баум! – раскачал-таки Брайан колокольное било.
Справа из века в век тьмами накатывают басурмане, коим вообще-то дальше, туда, где много, но по пути тоже надо кормиться, да обозные повозки чинить.
Выходи православные, солнце багрово, сеча нещадна на Калке-Непрядве! Топот и стон, дикое длинное ржание, мутным и темным заливает глаза, мать-перемать, Пересвет с астролябией! Биться не можешь – запускай петуха по амбарам с сусеками, чтоб ничего не досталось поганым, да прячься с коровкой поглубже в лесах.
Баум, баум, баум!
Слева ляхи-ливонцы, да позже немцы-тевтонцы, тесно которым, прут и прут на просторный восток.
Поднимайся народ, угонят в полон строить им новый орднунг!
Баум, баум, баум!!
Девятью валами туда и оттуда.
Всесметающий перехлест цунами.
Опадающий откат с затухающим переплеском.
Тихо, пусто, заброшенно.
Что-то окончательно разладилось.
Только там, впереди, в белесоватой дымке с алмазными проблесками, далеко за низким горизонтом, зарождается невиданной яркости фиолетово-сиреневая пульсация, расходящаяся концентрическими кругами во все стороны.
Set the controls…
Но вот от глиняного карьера, мимо Мертвого леса и дальше на север, с разрывом в год, однако след в след, потянулись под ту же гребенку стриженные и равно бэушно одетые – не отличить – Брайаны, оседая по пути на запущенных придорожных погостах для безымянных проходящих.
Вон и самый последний еще бредет по неторной дороге со снежными заносами, наклонясь на встречную метель. Отворачивает лицо от секущего ветра, опускается на корточки, покачивается, заваливается набок, подтягивает колени к груди.
Вставай, Брайан, уснешь – замерзнешь!
Баум. Баум! Баум!! Баум!!!
Не слышит, не шевелится.
Вервие непростое не выдерживает, обрывается, не дослужив последней службы.
Баум, баум…
Колокол смолкает.
Но поднимать все равно уже некого. Никого больше не осталось.
Только мы.
Выходит, наш черед. Туда, где аспидно-черный извивается четко в такт заевшему на вкрадчивом: for the heart of the sun, the heart of the sun, the heart of the sun…
Строгий перезвон колокольчиков, и навигатор объявляет об изменениях в наших файлах:
ЛИЧНОСТЬ
ЗДОРОВЬЕ:
47 хитов
СУДЬБА
ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ:
устремленность +
ГЕРМЕНЕВТИЧНОСТЬ:
эмпатия +
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ:
Призванный +
То, что было нашей личной, правильной, но все-таки полудогадкой, бодрящей походной шуткой (надо ж ведь знать, куда идешь), становится теперь, как написано зеленым по матово-темному, судьбой, предначертанной свыше.
А слово, известное дело, не воробей, вылетит – топором не зарубишь. Бесполезно и гоняться по полям и весям…
Нисходим мы много быстрее, чем восходили. Придерживаясь за обрез козырька, умещаемся обеими ногами на верхнем кронштейне. Затем, перебирая ладонями по стене, приседаем и делаем длинный шаг влево-вниз, нащупывая следующую опору, но на нее вес тела не переносим. Уцепляемся пальцами за кирпичный карнизик, на котором стоим, спускаем одну ногу, потом другую и повисаем на вытянутых руках. Чуть откачнувшись, разжимаем ладони и прыгаем, выворачиваясь в падении на пол-оборота. Приземлившись на мусорный холмик, ныряем в кувырок и через проем выкатываемся на крышу прямо перед входом в подъемный барабан. Останься в колодце нормальный винтовой настил, можно было бы, наверное, не тормозить, только восхищенно ругнуться уже в подвратье – ошеломительное низвержение!
Заглядываем в раскрытую дверь. От полукружия кирпичного перекрытия до первой настеленной доски по-прежнему далековато для успешного прыжка. Но не это привлекает наше внимание. То, что на подъеме мы залитыми от пота глазами приняли за копоть на стенах и потолке, на самом деле ковер из сложенных крыльев сотен, тысячи бабочек, неподвижно сидящих всюду, куда не падает прямой солнечный свет.
Общее очертание тела не очень характерно собственно для бабочек. Больше тянет назвать их мотыльками, вернее, мотылищами. Уж больно брюхо толстое. По сравнению с ним скошенные черные крылья длиною сантиметров в десять-двенадцать кажутся не сильно впечатляющими, а ведь в размахе получится чуть ли не четверть метра.
Судя по тому, что они спят днем, это ночные бабочки. Возможно, бражник. Абриса мертвой головы в таком положении не разглядеть, но будить, чтоб продемонстрировали, желания у нас не возникает. А ну как сдуру кто-нибудь из них сядет на лицо? На вид они влажные, жирные и липкие. Заранее передергивает.
Добираемся до боковой бойницы и втискиваемся в нее. А дальше против часовой стрелки вниз, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, заваливая корпус влево, дабы не чиркнуть по внешней стене. В конце не остается ничего, кроме как на всем разбеге прыгнуть с заворотом в темноту.
От кувырка, по приземлении на дно, в последнее мгновение отказываемся, так что в подвратье не выкатываемся, а выбегаем на четвереньках. Слегка боком, но тоже сойдет, не убились и ладно.
Снизившееся солнце теперь стоит прямо напротив главного выхода из храма. Веревка колокола оборвалась, знать, не сразу.
Если хотим добраться до жилья засветло, надо поторапливаться.
Огибаем угол и возвращаемся на торимую нами тропу. Борщевик добрее не стал, кажется, он даже поднакопил не нужной ему трухи поболее.
Земля заметно идет под уклон, затем ныряет, спускаясь, видимо, к ручью, через который нужно перебраться, чтобы выйти на вырубки.
Ручья как такового нам не попадается. В самой нижней точке под ногой что-то по-болотному чавкает, но тем и ограничивается. Дальше следует пологий подъем, заросший уже не борщевиком пополам с кустарником, а кривыми деревцами, покрытыми плесенью и увешанными паутиной. На взгорке начинают встречаться вполне себе нормальные осины, а потом уже вязы да клены.
Вырубками это место называется, наверное, по старой традиции. Даже ни одного пня не сохранилось. Подвернувшийся по пути поваленный ствол именно повален, а не спилен или срублен. По сухой голой древесине с шорохом пробегают длинные черные жуки – короеды, надо полагать. Точно, всю кору пожрали, теперь мечутся в сумнении: кто виноват и что делать? Извини, мужики, ничего мы вам подсказать не можем. Кумекайте сами.
Сквозь поредевшие заросли проступает поляна, на той стороне которой стеною встает кряжистое дубье. На опушке, как и говорилось, сторожка, крытая жердями. Из кирпичной трубы вьется дымок. Учуяв человечий дух, бабкина сестра отложила свою ежкину азбуку, спешно растопила печь и взгромоздила на нее котел с водой.
На поляне никого не хрюкает и в нетерпении землю не роет. Возможно, у кабанов с нюхом похуже. Или, наоборот, они не выносят дыма, а на наше появление им плевать.
Доходим до крылечка, останавливаемся метрах в трех, отпечатавшись тенью прямо на двери.
– Топ-топ-топ! – говорим громко.
Потом вежливо добавляем:
– Тук-тук-тук.
Никто не хлопает. Ни дверью, ни в ладоши. Только из дубравы доносится, словно спросонья:
– У-гу!
В смысле, не заперто?
Раздается длинный скрип, и из проема показывается худая старуха в наброшенном бушлате.
Она щурится, поскольку наш силуэт ей видится как раз на фоне заходящего солнца.
– С гостинцем я, бабушка, от сестры твоей, – помогаем мы ей въехать в ситуацию.
