Никки Каллен - Арена
— Оливер, — она пожалела его, дьявола, провела по худой щеке пальцами. — Я люблю тебя больше. Но ты кому угодно принесешь только горе — как возлюбленный, — поцеловала его в черные мягкие волосы, шелковые, нежные, ароматные, как ночной луг, — и ушла, впервые почувствовав себя старше…
А ночью она проснулась от огненных всполохов по стенам — ей снилось, что они с Кристофером лежат на полу и смотрят на огонь внизу, поэтому она не сразу поняла, что сон закончился; пожар был где-то в городе, и такой вышины, силы, что покрыл все улицы отблесками; гудела сирена, внизу проснулись и бабушка, и мама, и Дениза, только Катрин невозможно разбудить даже третьей мировой; Ангел быстро оделась в красном свете — она поняла, что горит: собор; черная футболка, свитер, джинсы, кеды; и выбежала на улицу; «Ангел, ты куда?» — крикнула мама; но она бежала быстро-быстро, взлетая иногда; на площади была толпа; пылала крыша собора — шпиль; еще секунда — и он заскрипел и рухнул; во все стороны брызнул огонь, раскаленный металл; на крышу собора лились тонны воды. «Это еще полгода работы и несколько миллионов, — подумала Ангел, — восстанавливать крышу, шпиль; к Рождеству собор точно не откроют; да где же ты, злодей? Что тебе нужно от нашего Святого Патрика?»; она стояла в начале улицы Роз, рядом никого не было; она решила, что с крыши какого-нибудь дома ей будет виднее; никто не увидит, как она взлетит; и вдруг услышала запах вишневых сигарет; совсем рядом, словно кто-то курил за спиной; она обернулась — в конце улицы, уже заворачивая, мелькнул силуэт мужчины; и она побежала, стараясь не касаться камней ногами; запах был очень ярким, «Ищейка», — подумала она; завернула за угол, и вдруг ее схватили за горло, прямо в воздухе, и прижали к стене.
— И не вздумай звать на помощь, маленький ангел, мне стоит только надавить чуть-чуть, вот здесь, — и Ангел пронзила ужасная боль, десятибалльная, как удариться локтем об угол двери или стола, — и тебя не будет, — голос был низкий, но не хриплый, а звучный, яркий, насыщенный, как темно-красный цвет.
— Кто вы? — прошептала она сдавленно, сквозь его пальцы.
— То же самое могу спросить у тебя. Кто ты такая?
— Я просто живу здесь.
— И просто летаешь. У вас здесь каждый второй летает?
— Нет, только я…
Он отпустил ее; Ангел вдохнула; дышать, правда, было теперь тоже больно, и синяки на шее останутся, точно; но он все еще прижимал ее к стене; высокий, сильный, жаркий, как камин; широкоплечий, мускулистый: пахло от него этими вишневыми сигаретами; и еще бензином и гарью и какой-то туалетной водой, с грейпфрутом и белым перцем; у Ангел голова закружилась; он дышал ей прямо в щеку; она скосила глаза: он был красивым, темноволосым, загорелым, с резкими выразительными чертами, длинным носом, густыми бровями, небритый, взрослый, мистер Дарси, «о чем я думаю, — поразилась она себе, — он же злодей, он же поджег собор…»
А вы… вы дьявол?
Незнакомец усмехнулся; Ангел чувствовала, как из него идет голос, смешок, дыхание, так близко он находился, его тело; будто в большом инструменте рождается звук — в контрабасе, в органе…
— Для тебя и для этого собора — наверное…
— Зачем вы хотите убить наш собор?
— Ваш собор? Это ваш собор хочет убить меня… всю память обо мне…
— Я не понимаю.
— Конечно, не поймешь. Что ты знаешь о соборе? Хоть и живешь здесь всю свою маленькую жизнь, ты, птаха… да что собор… их тысячи… Вот ты диво дивное…
— Я… никому не скажу. Только, пожалуйста, не убивайте собор. Он ведь живой.
— А ты? Ты готова умереть сейчас за этот собор, за эту груду камня, железа, дерева, мрамора, стекла? Если я скажу: его жизнь или твоя?
— Убейте меня, — Ангел поняла, что не боится: если бы он хотел убить ее, он бы уже сделал это; человек отступил; она, лишившись опоры, свалилась на мостовую, стукнулась больно коленками, охнула, стала собирать тело в кучу. Человек смотрел на нее; он был просто невероятно сложен, великолепно — стройный, тонкий, и при этом в нем крылась мощь плотины.
— Я видел, куда ты любишь ходить гулять, — сказал он в темноте, — это самая последняя лавочка на пляже. Ты встречалась там с этим парнем, летала с ним над водой. Смелый, должно быть, молодой человек…
— Он меня любит, — ответила Ангел. — Я могу и вас поднять и сбросить с крыши. В воздухе мне легче — как обычным людям в воде.
— Я не боюсь падать.
— Я тоже.
Она смотрела на него снизу вверх: он был в черном коротком, до середины бедра, приталенном пальто, в свитере и джинсах и в узких дорогих черных ботинках, модельных, «Прада» какая-нибудь; и если бы не запах бензина и синяки на шее, она бы ни за что не поверила… или поверила? Такой он был невероятный… Вампир Лестат — подумала Ангел.
— Я приду завтра, — сказал он, — еще одно свидание. В пять утра, чтобы никто не видел…
И исчез; темнота, словно платье, взметнулась за ним…
Она не спала всю ночь; сначала смотрела, как тушат пожар; потом смотрела, как занимается рассвет; потом быстро переоделась — в лунное платье; он уже ждал ее на скамейке; день обещал быть ясным, словно кто-то сделал накануне что-то хорошее, — так говорила бабушка. Вода сверкала, воздух нагревался; он сидел и курил, и пахло его вишневыми сигаретами за километр; он был в белой рубашке и в приталенном черном бархатном пиджаке, безупречном, ни пылинки; идеально красивый незнакомец.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Ангел…
— Ну конечно…
— Правда. Ангел Вагнер. Мама и бабушка назвали меня так из-за того, что я летаю… они уже почти назвали меня Мари, но когда я взлетела первый раз, над кроватью… все же лучше, чем Ремедиос, — второй вариант, в честь героини Маркеса, которая взлетела однажды со всеми простынями, которые вешала на просушку; имя Ангел предложила Дениза, моя старшая сестра…
Он засмеялся; вытащил из кармана пиджака тонкую серебристую фляжку, отпил, предложил Ангел, она отрицательно мотнула головой.
— Это амаретто, не любишь?
— Нет, я вишню люблю только свежую или в пирогах, со сливками и сахарной пудрой.
— Звучит заманчиво. А я думал, ты как жокей — на диете, чтобы быть легче.
— Еще чего. Я просто танцую, поэтому толстею контролируемо. А так бы меня уже катали на скейтборде, как в мультике таксу… смотрели? Там такая жирная такса, у нее ножки не двигаются уже, она передвигается на скейтборде, и бока так висят… Ну, а кто же вы?
— Седрик Талбот Макфадьен, — он приподнял воображаемую шляпу.
— Талбот, — она нахмурилась.
— Талбот, — повторил он. — Это девичья фамилия моей мамы.
— Талботы… построили собор, — и она зажала себе рот ладонью и уже почти поняла: под орган Руни сносили зал с их могильными плитами и прахом. Он кивнул и закурил, стал рассказывать, глядя на море, и был так красив, что Ангел хотелось сидеть здесь с ним вечность. Чтобы сверкало море, и чайки кричали, и пахло вишней.
— Ну, хоть что-то ты знаешь. Собор построил мой прапрапрапра… боже мой… прадед. Талботы уехали из Скери полтора столетия назад, еще до замка этого смешного, Дюран де Моранжа; игрушечного; мы жили в Америке; там все хорошо: особняк, «порше», парфюмерные магазины моего отца — Макфадьена, и мужской одежды; и тут прабабушка, ей сто два года исполнилось в прошлом году, мамина бабушка, попросила меня съездить в Скери и договориться, чтобы ее прах был погребен в этом соборе; и чтобы лежала плита с гербом, в лучших традициях Талботов, «мы же Талботы, — повторяла она, — там моя мать и мой отец и мои дедушка и бабушка, и я там буду на месте, мое сердце»; я приехал, подошел к вашему отцу Томашу, а он отказал мне… сказал, что Талботов уже не помнит никто и что орган собору важнее… собор должен жить, а не собирать мертвецов…
— И вы решили убить собор? — вздохнула потрясенная Ангел.
— Талбот построил этот собор, — сказал Седрик надменно, — и Талбот его снесет. Он наш.
— Но ведь это… жадность… я уж не говорю, что паранойя, гордыня, — и гореть вам в аду. Собор для людей. Чтобы они приходили к Деве, или к Христу, или к Патрику, и говорили, что жизнь тяжела, помоги. Господи… Это не собственность Талботов. Это собственность Бога, — Ангел схватила его за руку, за бархатный рукав, он вздрогнул. — О, если бы вы правда захотели взять мою жизнь — я бы отдала ее, только оставьте собор людям. Люди любят его. Он живой. Вы просто приехали договориться, вы ведь даже не знаете, какой он, как в нем хорошо! Слышали бы вы, какие в Рождество и Пасху играются оратории, — люди со всей страны приезжают их слушать, стоят в очереди, чтобы занять место хотя бы стоя, хотя бы просто войти… — голос ее звенел. Он смотрел на нее своими черными глазами с золотыми искрами в глубине, будто там тоже солнце бежало по воде или кто-то жонглировал горящими свечами; высвободил руку; улыбнулся коротко — губы у него были изогнутыми и малиновыми, как на старинных картинах, манерных, вычурных, Ватто и Фрагонар.
