Никки Каллен - Арена
Кристофер писал ей о своих планах на кино: он снимет «Щелкунчика», мрачного и яркого, в стиле Бартона, потом «Алые паруса» — из этой книги сделали слащавое говно, а на самом деле она такая крутая, жесткая и красивая; но самое главное — это снять «Преступление и наказание»; он прочитал эту книгу сам, не по программе русской литературы, а потому что нечего было читать, а его отец накануне говорил за ужином о Достоевском: его пригласили на тематическую конференцию в Санкт-Петербург; шел дождь, и нельзя было гулять, и Кристофер прочитал «Преступление и наказание» за несколько часов; и сразу влюбился в него — в Раскольникова, в свои мысли о нем, классическая влюбленность. «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». У Кристофера началась увлеченность красотой; он собирал репродукции со святым Себастьяном и штудировал Умберто Эко. «В моей семье принято увлекаться чем-то абстрактным, безжалостным, безупречным; отец был увлечен цветописью; дедушка — игрой в бисер. Есть успокаивающие поговорки, вроде что все люди красивы, что настоящая красота идет изнутри, что тело — лишь сосуд и прочая. Но когда в толпу входит безупречно красивый человек, сразу хочется сделать кому-нибудь больно. «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». А-а! Я просто пел. Я сразу увидел его, прекрасного. Я без конца рисовал, фотографировал вещи, тени, улицы, представлял ему костюм: темно-синий, почти черный пиджак, как мой, белая рубашка с грязным воротником и цепочка — со скорпионом или жуком-скарабеем… Даже нарисовал его на стене, маслом; «у тебя очередной приступ ремонта?» — спросил отец, когда я взял стремянку; я показал: это Раскольников идет по улице, руки в карманах, высокий, стройный, самые красивые ноги и плечи на свете, походка бывшего танцора, — Саймон Де Бон, клип на «Ordinary World». «Я думал, он страшный и в пальто», — сказал отец; он курил и тоже был само совершенство. По книге глаза у Раскольникова черные, но мне виделись синие, глубоко синие, внезапно синие, как синий шар стеклянный от IKEA, дизайнерская безделушка, способная заменить человеку модель Вселенной и целый мир. Я рассказал отцу свою теорию: красота Раскольникова — основной стержень романа, связующая, клейстер. Движущая сила событий — его красота; все в него влюблены. А старуха — это безобразие, это обыкновенный мир; столкновение обыкновенного и высшего — абсолюта, красоты, эталона — в этом конфликт. В каждом романе Достоевского есть роковая красивая истеричная женщина, из-за которой весь сыр-бор. В этом романе такой женщины нет, в этом романе la femme fatale — Раскольников. Целый клубок мыслей. Отцу понравилось. Но ты сама понимаешь, кто будет Раскольниковым, кто есть мой Раскольников, — мое бесконечное спиртное, мое вдохновение — Оливер…» — писал ей Кристофер — он писал старомодно, на бумаге, странным почерком, витиеватым, с длинными хвостиками у «д», «у», «в», будто перечеркивал; будто старинную карту рисовал; Ангел шутила, что человек, разобравший этот почерк, может управлять всем миром и проникнуть в суть вещей, прочесть всего Канта и звездные карты Древней Месопотамии; сама же она хорошо ориентировалась в его почерке, потому что читала записки Кристофера с первого класса. Все его записки, письма, открытки, рисунки она хранила в коробках в гардеробе — пять коробок, круглых, клетчатых, красных с зеленым, черным, желтым и фиолетовым, — Ангел купила их в отделе упаковки подарков; ему она тоже писала, реже намного, но писала — Кристофер отказывался читать письма по электронке, она рассказала об этом лучшей подруге однажды, Милане; Милана жила в большом городе, на севере, проработала полжизни в огромном книжном магазине, потом ушла, открыла свой — детской литературы, но во всех штуках канцелярских очень разбиралась и знала, где что достать, эксклюзив; и вот она прислала Ангел несколько упаковок чудесной бумаги, будто из восемнадцатого века — носовые платки какой-нибудь маркизы, юной, блистающей в свете, фаворитки короля; розовой, нежно пахнущей апельсином; на ней Ангел и писала, все подряд: о чем говорят посетители в кафе — о политике, о Джонни Деппе и погоде, смешные словечки ее детей с занятий, рецепты, придуманные бабушкой, и какие сорта роз высаживает в этом году Дениза; чтобы Кристофер не забывал Скери, какой он, чем сейчас живет, как пахнет; обо всем — только не о себе; «надо будет написать о ремонте собора, — подумала она, — о святом Патрике, он весь в лесах и открыт только по вечерам, на мессу; к Рождеству надеются закончить; ремонт капитальный, потому что стены все в трещинах и влаге; собираются переделать полностью один неф, где куча старинных погребальных плит, убрать их все и поставить там новый орган невероятной красоты, весь в золоте и красном дереве, который подарили Андреасу Руни, его ораториям, и сделать хоры новые, и еще скамеек поставить, и повесить мраморные дощечки, где будут золотом выбиты нотные куски его произведений. Такой зал славы Андреаса Руни…»
Ангел поняла, что совсем не хочет принимать ванну — сейчас; фото Кристофера ее так взбурлило, взволновало; захотелось страсти, приключений — отправиться с кем-нибудь на свидание, посмотреть смешное кино, залезть в чужой сад; она вырвала страницы с фото и интервью, положила их в одну из коробок; выключила воду, надела кофту — белую, вязаную, с капюшоном, с узкими рукавами; вышла на улицу тихонько, чтобы никто в розовом доме не услышал, не проснулся; в соседних домах свет уже не горел, все спали; только ветер теплый раскачивал оранжевые фонари — старинные, они все сохранились, застекленные, с дверцами — фонари, которые по утрам нужно, как звезды, гасить, а по вечерам зажигать; Ангел знала человека, который работал фонарщиком — всю свою жизнь; в детстве они с Оливером ему даже помогали — летом. Девушка послушала ночь, Скери — как по нему идет весна; и взлетела — легко, правая нога уже в воздухе, левой оттолкнуться от земли — маленькой ступней в белой атласной балетке — балерина перед прыжком; но балерины зависают и опускаются и танцуют дальше, а потом цветы, гримерка, душ; а Ангел умела летать — это и был ее секрет. Она думала о том, чтобы стать балериной, и везде бы писали, какой долгий у нее прыжок: «она словно летает»; но решила, что это все-таки жульничество. Оливер не понимал, в чем тут жульничество: «ну, будут писать, что ты умеешь летать, но это же правда; ты бы сделала и Тальони, и Павлову»; но Ангел смеялась и даже воображение преподавателя в балетной школе решила не потрясать, просто танцевала выше среднего, даже почти хорошо. Ее секрет знала только семья — она в младенчестве парила над кроватью во сне; и это не пугало ее маму и бабушку, а напротив — потому-то девочку и назвали Ангел: она одна из ангелов; но все понимали, что испортят ребенку жизнь, если об этом узнает мир, — ее будут исследовать, изучать, демонстрировать; зачем? Ангел была им благодарна за создание и сохранение тайны; ее устраивала просто жизнь, полная солнца; она терпеть не могла внимание и устремление; и еще знал Оливер: она однажды слетела с качелей, но не упала, кувырнулась в воздухе, нашла точку опоры и встала; «я в порядке», уверила друга, а он, разинув рот, смотрел на нее снизу; потом нашелся: «я вижу твои трусы — розовые»; Ангел сбежала по воздуху вниз и стукнула Оливера, когда его макушка оказалась под ее рукой. И еще знала Милана — они познакомились в… воздухе; Милана тоже летала. Ангел смотрела на спящий Скери сверху — он был прекрасен, точно с фламандской картинки: покатые крыши, у кого-то дым идет из трубы — разжег камин, хоть и весна, тепло, мечтает, читает книгу, занимается любовью; люди возле паба курят, разговаривают, смеются; яхты и лодки в бухте, позвякивают цепи; и свет от фонарей на судах отражается в воде в такт и дрожит, рассыпается, расплывается, будто кто-то плачет. Воздух оказался теплым, плотным и ароматным; Ангел чувствовала его как воду, и волосы и платье точно плыли, намокали; Ангел раскинула руки и подумала, что от нее будет пахнуть, как от ванны с сиреневым маслом. Она решила летать недолго — просто посмотреть на город и посидеть на крыше церкви; она любила сидеть на крыше собора, читать там, брала даже иногда с собой бутерброды и воду; села за шпилем — отсюда почти ничего не видно: ни ратушу, ни площадь, только улицу, маленькую, как внутренний двор, и сейчас совсем темную, с гостиницей, маленькой и уютной, бед-энд-брекфаст, и мальчишки там, в арке, иногда прятались, курили после мессы. Ангел обхватила себя руками, прижала колени к подбородку; опять этот Кристофер; Оливер ей тоже писал, совсем странные письма: он диктовал ей на кассетки маленькие, на старенький диктофон, всегда носил его с собой; «я как Дейл Купер, а ты моя Диана, секретарша», — и вправду перечислял, где и что они ели, записывал песни с радио, которые ему нравились, и уличных музыкантов — Оливер обожал музыку, любую, он под нее танцевал, везде, смущая людей на улицах, спешащих по делам и живущих нормальной жизнью; Оливер сводил их с ума — красивый, невменяемый, танцующий, курящий, читающий — он еще и читал всегда и везде, таскал за собой тонны книг; невозможно пройти мимо него и не увидеть, не запомнить, не заболеть; он был катастрофой, как нашествие инопланетян, падение астероида. Оливер сказал в последнем письме, что Кристофер живет с девушкой — ее зовут Таня, как-то так, она актриса, очень красивая, играет в новом фильме Кристофера главную женскую роль; у нее свой дом, большой, красивый, весь в зеркалах, коврах, и они с Оливером живут там; она ничего не имеет против Оливера, хотя он везде курит, оставляет окурки и пепел, захламил все книгами, притащенными от букиниста и из библиотеки; Ангел почувствовала, что разваливается. Вот он говорит в интервью, что влюблен, но все безнадежно, значит, это не та, не Таня, а она, Ангел? Но он постоянно твердит ей, что любит, и так же постоянно встречается с другими девушками. Что в школе — Клеа, которая до сих пор терпеть не может Ангел, одна из инициаторш ее изоляции в школе; Кристофер встречался с ней, первом красавицей в школе, недолго, танцевал на школьном балу — и при этом не прекращал заваливать Ангел цветами, записками, конфетами; был у него роман и со взрослой женщиной, фотографом, которая приезжала делать о Скери книгу; они познакомились на улице, и, говорят, у них все было, хотя разница лет двадцать. «Кристофер — чудовище, — подумала она, — он просто терзает меня. Вот столкну его в море…» Ей так захотелось убить его, прямо по-настоящему, вот не будет Кристофера, и станет все хорошо.
