Красная тетрадь - Беляева Дария Андреевна

Идеальная ночь с точки зрения погодных условий, освещения и прочих таких деталей.

Ванечка хорошо бы ее нарисовал. Наляпал бы черным, налепил желтых звезд, но получилось бы именно то, что надо.

Однажды мы с ним встретимся, я это знаю, это вселяет в меня страх, но и надежду – тоже.

И почему мне сейчас так хорошо? Я почти уже засыпаю, так что надо заканчивать.

Спокойной ночи.

До завтра.

Запись 203: Сон про цирк

Короче, пока лошара и его друг ебантяй собираются, расскажу-ка я свой сон. А то хуй ведь знает, как оно повернется, вдруг всем пиздец. Тогда моя запись будет великим финалом этой тупой истории.

Ну и просто так мне, в общем, захотелось написать.

Значит, мой сон.

Нет, какой мой сон? Сначала скажу честно: кроме «Гамлета» я читал от корки до корки и без пинка еще одну книжку, совсем еще в детстве.

Была там такая фраза, она мне запомнилась. «Люблю циркачей и военных». Ну или как-то так, да, или как-то вот так.

Словом, запомнилась мне она, потому что я тоже пиздец как люблю и циркачей, и военных. Это про меня.

Снился мне заебатый сон про цирк. Значит, я стоял на коняшке, как джигит такой, ну, на спине ее, обеими ногами. Не было у меня ни шашки, ни бурки (тоже воспоминание о той книге, там у мальчика одного был костюм такой на карнавале).

Я стоял и знал, что скоро упаду. Это было мне все совершенно очевидно и ясно. И в то же время – все равно.

Люди хлопали мне, все были в блестящих костюмах, и софиты, софиты, туда-сюда, глаза слепило.

Непередаваемо, короче, я себя чувствовал. Так было ярко и жарко, что просто жесть. Ну, думаю, упаду и ладно, пусть даже затопчет меня этот конь дебильный. А он еще белый такой, в красном покрывале, суперконь, лучший из лучших, на таком может ездить только какой-нибудь там Тюдор седьмой, или восьмой Генрих, или вот лично я.

Сказочный суперконь, ну да.

Упасть я с него упал все-таки и, видать, я умер, потому что проснулся.

А проснулся – прохладно, пасмурно, куда что делось, где софиты и все дела?

Тут я вспомнил эту книгу, которую в детстве читал. Там мальчик, он потерял на войне отца, вспоминал их последний Новый год. Отец его сидел у елки. А под следующий Новый год он погиб. Вкратце так.

Что касается меня, до чего в детстве за душу взяло – не поверите.

К кому этот ебанько, кстати, все время обращается?

Ну я, допустим, к моим поклонникам.

В общем, товарищи, граждане, гражданки, может даже леди и джентльмены, что я хочу сказать-то?

В тусклом, тяжелом утреннем свете, я вспомнил эту книжку и какого-то такого мелкого, наивного себя, который не понимал ее смысла да и вообще мало что понимал.

Вспомнил и Новый год, последний в Володькиной жизни.

Хороший был Новый год, я сейчас расскажу. Батя забухал, как скотина, мать примеряла украшения из охуительно белого космического металла, а мы с Володей сидели у елки. Я себе в сок добавил водки (все так), а Володя сидел с соком пустым, ибо спортик и все такое.

Отец на кухне что-то там затянул такое тоскливое, песню, блин. По-моему, «Ой, то не вечер», в общем, не новогоднее.

Володька засмеялся, сказал:

– Елочка, елка, лесной аромат, очень ей нужен красивый наряд! Пусть эта елочка в праздничный час каждой иголочкой радует нас.

Володька пел шепотом, и мы смеялись.

– Подожди-ка, это что, бухло?

– Не, – сказал я.

– Да это бухло!

Он понюхал мой стакан, мы поменялись.

– А ты бухать будешь?

– Не, – сказал Володька. – И тебе не советую. Станешь как батя.

– Да ну.

Голос батин тянулся с кухни, хриплый, пьяный, тоскливый. В ванной горел свет, там перед зеркалом крутилась мать. Только тонкая полоска света из-под двери.

А мы сидели перед елкой, в лица нам бил свет от гирлянды, вечно меняющийся, суматошный. Я смотрел на Володьку, на лицо его ложились то синие, то красные, то зеленые, то золотые блики.

А какие у нас игрушки славные, это вообще! Всякие разные стеклянные собачки, снегири, и домики, и шишки, и орешки, и ежики. Короче, ужасно они милые, в нежные цвета раскрашенные, и все такие трогательные, ну просто удавиться можно.

Был у Володьки любимый шарик, мы его называли царь, и вешали всегда выше всех других. Синий такой, с серебряной выемкой, а внутри, опять же, синее, но еще синее синего. Как бы глаз такой немного, я в детстве с ним ассоциировал.

У меня тоже любимый шарик есть, он такой персиково-золотой, с белой глазурью по типу чешуи, красивый – ну умат просто.

Этот шарик всегда висел чуть ниже царя, мы звали его князь.

Я вдруг сказал:

– А если царь разобьется, кто будет следующий царь?

– Ну князь, наверное, – сказал Володька. – Так справедливо.

Я с этим согласился.

– Жалко, батя в этом году приехал, – сказал Володя.

– Ну да, – сказал я, хотя на самом деле я рад был его видеть. Я к бате, думаю, привязан побольше, чем Володька, но и ненавижу его тоже сильнее. Ах, эти сложные чувства!

За окном гремели салюты, вспыхивало иногда, но мы слишком устали, чтобы вставать. Да и были мы уже на улице, видели салюты эти красивые.

Мне стало вдруг очень обидно, что эта новогодняя ночь подходит к концу. Что праздники, они такие короткие. А дальше – хуй пойми что опять.

А я хочу, чтоб вся жизнь – праздник. Это правильная позиция, если хотите знать. Но праздники-хуяздники, это так, секунда, есть только миг, блин, между прошлым и будущим, именно он называется жизнь.

Который ж там час-то был? Ну часа четыре, наверное. А завтра, конечно, тоже немного праздник, но все оно будет уже не так. Никакого чуда. Ты ждал его, а оно так – оп, прошло, будто и не случилось вовсе.

– Оливьеху хочешь? – спросил я.

– Не, – сказал Володя. – А то я умру.

– Ну я тоже обожрался. А огурец хочешь?

– Не так уж ты и обожрался. Хватит хавать, живот заболит. Вот тебе огурец.

Он пальцем стукнул по елочной игрушке, по мятно-зеленому такому стеклянному огурчику. Раздался тонкий, мелодичный звон, тут же забитый взрывом этих сраных салютов. Почему так громко? Нет, вообще я люблю, когда громко.

– Я еще холодца съем, – сказал я. – А ты как хочешь.

Я попытался встать, но вдруг Володя схватил меня за рукав, дернул вниз, чтобы я снова сел.

– Как хочется быть счастливым! – сказал он.

– Ну да, как-то я не сильно против.

– Но еще больше хочу, чтоб ты был счастливым.

– Это еще какого хуя? Потому что я из пизды на год позже вылез?

– Ты идиот. Потому что ты мой брат. И всё.

Володька положил руку мне на плечо.

– Красиво?

– Еще как.

Отец там дошел до драматичной ноты про черну шапку и буйну голову. Спел он, однако, что ветры злые сорвали буйну шапку с его черной головы. Я засмеялся.

– Дебил пьяный.

– Это уж точно.

Мы помолчали. И тут Володька со знанием дела, значит, сказал:

– Раз красиво, и раз тебе хорошо, ты запомни это чувство. Ты сейчас счастлив.

И в самом деле, усталый, я смотрел на сияющую елку, счастливый, радостный. А о чем думал тогда Володька? Может, о чем-то невеселом.

Он, в принципе, любил подумать наперед, вот прямо до того момента, как все уже умерли.

Я схватил стакан с бухлом, залпом махнул.

– Ну ты мудак, – сказал Володька.

Он, наверное, хотел что-то сказать. Что-то еще.

Он хотел сказать: это наказание для тебя и меня.

За то, что испортили предкам жизнь или еще за что-нибудь такое.

Но он не сказал, потому что мечтал, чтоб я был счастливым, а вот такая вышла хуета. Ему было грустно, а я был счастлив.

В ту ночь я заснул у елки. Проснулся ранним снежным таким утром под одеялом, с подушкой, у погасшей гирлянды. Под елкой лежали подарки от него для меня. Подарков было много, пусть даже всякая мелочевка, но до чего мне стало хорошо. Подарил мне всякое, типа расческу, ручку, брелок, ножик. А среди всех подарков я больше всего почему-то полюбил коробку из-под конфетного набора.