Татьяна Устименко - Эра зла
Говорят, будто день смерти ничем в принципе не отличается от всех других дней или ночей нашей жизни, вот только протекает он на удивление бурно и стремительно, словно подводит жирную финальную черту, призванную отделить все важное и значимое от пустой, никчемной суеты. И именно в смертный момент нам становится понятно: важно не то, как мы жили, гораздо важнее то, как мы умерли. А еще зачем и во имя чего! Да, теперь Конрад осознал: всю свою долгую и сумбурную жизнь, растянувшуюся на несколько веков, он шел к сегодняшнему дню. К тому самому дню, когда ему предстоит осуществить свое предназначение, искупить совершенные грехи и заложить прочную основу для спасения этого несчастного погибающего мира. Дать миру еще один шанс на обновление. И поэтому в тот самый миг, когда Селестина упомянула про помощь Господа и шагнула к запечатанной двери, Конрад вдруг вспомнил о подарке папы Бонифация, велевшего передать священный артефакт тому, кому он и предназначался изначально. Ведь браслет должен сам выбрать своего хозяина, а к тому же на нем начертаны слова псалма, обеспечивающие Божью помощь. И тогда Конрад поспешно сорвал браслет со своего запястья, а затем бросил его Селестине, громко выкрикнув:
— Лови!
Девушка удивленно обернулась и рефлекторно махнула рукой, пытаясь отстраниться от сверкающего обруча, летящего прямо ей в лицо…
Я никогда не плачу от жалости к себе, ибо это не имеет никакого здравого смысла, не приносит пользы, а лишь еще больше ослабляет тело и притупляет волю к победе. Слезы даже не снимают стресса, ибо любое душевное потрясение проще не допустить, чем нейтрализовать. Не следует ждать от судьбы поблажек или подачек, нужно верить в себя. Колесо Фортуны не подходит для наших дорог, поэтому приходится просто упрямо идти вперед, не рассчитывая на попутное халявное везение. Просто идти, как сейчас. И я пошла… Но внезапно меня отвлек голос Конрада, громко выкрикнувшего:
— Лови!
Я удивленно обернулась и рефлекторно махнула рукой, пытаясь отстраниться от какого-то сверкающего обруча, летящего мне прямо в лицо. Признаюсь откровенно, я совсем забыла о существовании священного артефакта, некоторое время назад не позволившего мне покуситься на жизнь любимого. А сейчас я испытала кратковременную боль и изумленно воззрилась на серебряный браслет, ловко нанизавшийся на мою правую руку. Я была тут совершенно ни при чем, артефакт совершил это деяние самостоятельно, не принимая во внимание ни мое мнение, ни мою вампирскую сущность. При оном событии со мной не произошло ничего страшного: я не умерла и даже не получила ни единой царапины. Всё и все остались прежними: я, Конрад, шокировано галдящие друзья, подвал и запертая дверь… Впрочем, нет, не все: я почему-то перестала ощущать исходящий от двери жар! Я недоуменно протянула свою руку, теперь украшенную браслетом, и толкнула железную створку. Насквозь проржавевший засов с грохотом обрушился на пол, и дверь медленно и как-то нехотя отворилась…
— Матерь Божья! — шумно выдохнул Натаниэль. — Сел, у тебя получилось…
Я неоднократно сталкивалась со странным парадоксом: многие люди стесняются признаться в том, что им очень страшно умирать. Им совсем не хочется умирать, и поэтому они придумывают себе красивое оправдание, утверждая: «Мы хотим выжить для того, чтобы посмотреть на будущее этого мира, чтобы узнать, а что произойдет с ним потом». Смешно. Как будто если бы не это псевдолюбопытство, то они тут же изъявили бы готовность немедленно улечься в гроб! Но ведь как не юли, а умирают все. Во всяком случае, я пока еще не слышала ни об одном человеке или не человеке, сумевшем вернуться с того света. А вы о таковом слышали?..
Я немного пригнулась под низкой притолокой и перешагнула через порог подземного узилища. Представшая передо мной тюремная камера оказалась совсем крохотной и очень грязной. На грубом каменном полу лежал толстый слой пыли, а я сразу обратила внимание на отсутствие окон и очага. Несчастная госпожа Эржебет, какие же немыслимые страдания пришлось ей перенести! Она медленно угасала здесь, пребывая в холоде, голоде и темноте, постепенно погружаясь в глубокий летаргический сон, настигающий всех стригоев, надолго лишенных подпитки человеческой кровью. Внезапно я испытала такое чувство, которое называют «морозом, пронизывающим до костей». Такое происходит лишь тогда, когда ты очень сильно замерзнешь и потом долго-долго не можешь согреться, сколько ни кутайся в одеяла и свитера.
Холод и маленький колючий комочек беспокойства угнездились у меня где-то под сердцем, потому что представшая передо мной комната была совершенно пуста, если, конечно, не принимать во внимание убогое ложе, установленное в самом ее центре. На кровати, застланной посеревшими от старости простынями, лежала она, одетая в простое черное бархатное платье, лишенная приличествующих ее сословию украшений. Хотя нет, зачем ей украшения — ведь она в них не нуждалась! Болезненно исхудалая, тонкая как тростинка и похожая на бледную восковую куклу, госпожа Бафора оставалась прекрасной даже сейчас, ибо ничто и никто: ни столетия, ни люди, ни ненависть темных тварей — оказались не в силах украсть ее красоту, победить ее веру и сломить ее волю.
Я прошла по грязному полу и остановилась возле ложа, пытливо всматриваясь в ее прекрасные черты. Я узнавала в ней себя, отмечая те же высокие скулы, длинную шею, тонкие дуги бровей вразлет, придающих худенькому лицу узницы по-детски удивленное выражение, изящно очерченные губы и рыжие волнистые волосы. Несомненно, наше семейное родство являлось неоспоримым. Неожиданно я вздрогнула и нервно склонилась над телом госпожи Бафора, потому что в полупрозрачных от истощения пальцах ее скрещенных на груди рук я увидела некий предмет, а именно крохотный мешочек из серого шелка, судя по виду и форме чем-то наполненный. Не осознавая, что именно творю, я выхватила из ножен кинжал, полоснула им себя по запястью и приложила свежий порез к губам Эржебет, позволяя своей крови свободно литься в ее рассохшийся, просительно приоткрытый рот…
— Нет, не делай этого, Селестина! — отчаянно выкрикнул Тристан, но его предостережение запоздало.
Доселе казавшаяся мне необратимо мертвой Эржебет вдруг вздохнула и широко распахнула свои огромные зеленые глаза, похожие на два бездонных омута страдания и гнева…
Тонкие пальцы госпожи Бафора еще крепче вцепились в серый мешочек, а ее бледное до синевы, изможденное лицо исказила гримаса подсознательного ужаса. Но что могло так сильно напугать несчастную узницу? Я успокаивающим жестом протянула к ней руку и шагнула еще ближе:
— Не бойтесь меня, я ваш друг…
Но вместо ожидаемого мною вразумительного ответа Эржебет внезапно издала тоненький крысиный визг, кувырком скатилась со своего ложа, проворно переместившись в противоположную от меня сторону, и забилась в самый темный угол камеры. Там она свернулась в клубок и ощерила клыки, неприятно поразившие меня своей длиной и кривизной. Пленница все так же продолжала крепко прижимать к груди пресловутый мешочек. Похоже, она намеревалась защищать его до последнего издыхания.
— Я пришла сюда, чтобы помочь вам, — терпеливо втолковывала я, медленно обходя кровать и подступая к загнанной в тупик пленнице. Эржебет тихонько рычала, не сводя с меня взора холодных, непроницаемых глаз. Господи, и как же я сразу не заметила? Она ведь вообще очень похожа на крысу и повадками, и внешностью. Чего стоят одни только ее тощие костлявые бледные лапки, хищные, вытянутые вперед челюсти, острый нос…
— Селестина, — снова предостерег меня Тристан, — не прикасайся к Эржебет, это может оказаться опасным.
Я интуитивно подметила, что после происшествия с браслетом он перестал называть меня Сантой, но, увы, не придала этому значения. Конечно, я не послушалась его советов и продолжала тихонько подкрадываться к Эржебет, ощущая смешанную с жалостью гадливость при виде эпилептических судорог, сотрясающих тело женщины, и ее явной враждебности. Впрочем, я тут же великодушно нашла и оправдание столь странному поведению несчастной узницы. Проведи-ка столько лет одна, балансируя на грани жизни и смерти, — еще не так одичаешь!
«Берегись! — неожиданно шепнул ветер, незаметно просочившийся в темницу. — Ты пришла слишком поздно. Она почти уже сошла с ума, она одержима жаждой мести и поэтому способна на самые непредсказуемые поступки…»
«Да? — мысленно переспросила я. — А каким боком все это относится ко мне? Не забывай, ведь мы с ней родня, так мне ли опасаться гнева измученной Хранительницы?»
Но ветер никак не прокомментировал мое самоуверенное заявление, а только скептично дунул и отлетел подальше, судя по всему намеренно абстрагировавшись от последствий и приготовившись с интересом наблюдать за всем происходящим. Я пожала плечами, совершенно сбитая с толку, и снова обратилась к Эржебет.
