Йен Макдональд - Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк
Стеклянный пентхаус был освещен только городскими огнями и скрытыми лампами, дающими неуютный голубой свет. Вед Пракаш Нараян восседал на муснаде[38] — на простой плите черного мрамора. Ее простота больше говорила о богатстве и власти, чем любые украшения. Мои босые ноги шуршали по освещенному звездами стеклу. Голубой свет стал сильнее, когда я подошла к помосту. Вед Пракаш Нараян был облачен в красивую шервани и чуридар паджама.[39] Он наклонился к свету, и понадобились все уроки самообладания, которые преподала мне высокая кумарими, чтобы сдержать возглас изумления.
На троне Великих Моголов сидел десятилетний мальчик.
Живи вдвое больше, но взрослей вдвое медленнее. Инженерам-генетикам Колкаты[40] не удалось заключить более выгодной сделки с четырьмя миллионами лет развития человеческих ДНК.
Муж-ребенок для бывшей дитя-богини. Только он не был ребенком. С точки зрения закона, опыта, образования, вкусов и эмоций это был двадцатилетний человек — во всех отношениях, кроме физического развития.
Его ноги не доставали до полу.
— Весьма, весьма примечательно. — И голос был мальчишеский. Он соскользнул со своего трона, обошел меня вокруг, как выставочный экспонат. — Да, это в самом деле нечто особенное. Какие условия?
Голос Мамаджи от двери назвал сумму. Я, повинуясь наставлениям, старалась не встречаться с ним взглядом.
— Приемлемо. Мой представитель подготовит брачный контракт до конца недели. Богиня. Моя богиня.
И тогда я встретила его взгляд и увидела, куда подевались все недостающие ему годы. Глаза были голубые, нездешней голубизны, и холоднее ламп на крыше, освещавших этот дворец.
«Эти брахманы обгонят на лестнице общественного положения любого из нас, — передал мне Ашок на мой ИИ в башенке, ставшей из тюрьмы будуаром невесты. Его слова висели в воздухе над красными бастионами старого форта и растворялись в виражах голубиной стаи. — Твои будущие дети благословенны».
До тех пор я не задумывалась об исполнении супружеских обязанностей с десятилетним мальчиком. В невыносимо знойный день я вступила в брак с Ведом Пракаш Нараяном в пузыре кондиционированного воздуха на траве перед гробницей императора Гамаюна.[41] Как и в ночь знакомства, я была в костюме Кумари. Мой муж под золотым покрывалом явился на белом коне, и за ним следовали музыканты и дюжина слонов с татуированными хоботами. Роботы-охранники патрулировали местность, астрологи возглашали благоприятные знамения, и брахман в традиционном значении слова, с красным шнуром, благословил наш союз. Вокруг порхали лепестки роз, гордые мать и отец раздавали гостям драгоценные камни из Гидерабада, мои сестры по шаади плакали слезами радости и разлуки, Мамаджи хлюпнула носом, а злобная старуха Швета суетилась, разнося горы еды из буфета. Слушая аплодисменты и поздравления по приемнику, я обратила внимание на других серьезных десятилетних мальчиков с красивыми рослыми женами-иностранками. Я напомнила себе, кто из супругов — дитя. Но ни одна из них не была богиней.
Я не многое запомнила из большого дурбара[42] — только лица, лица, разинутые рты, шумно заглатывающие, бокал за бокалом, французское шампанское. Я не пила, потому что не любила спиртного, хотя мой молодой супруг в парадном костюме раджи выпил и закурил большую сигару. Потом мы сели в машину: медовый месяц — еще один перенятый нами обычай Запада, — и я спросила, позаботился ли кто-нибудь уведомить моих родителей.
Мы вылетели в Мумбаи[43] на реактивном самолете компании. Это был мой первый полет на летательном аппарате. Я прижала ладони, еще хранящие выведенный хной узор моего мехнди,[44] к стеклу, словно пытаясь ухватить каждую картину уходящего вниз Дели. Это было видение столь же божественное, как те, что я созерцала в постели Кумари Гхар, разглядывая Индию. Воистину это был подобающий богине экипаж. Но демоны, пока мы разворачивались над Нью-Дели, шептали: «Ты станешь морщинистой старухой, в то время как он едва достигнет расцвета сил». Когда лимузин от аэропорта свернул к набережной и я увидела блеск городских огней в Аравийском море, я попросила мужа задержать машину, чтобы полюбоваться и подивиться ему. Я чувствовала, как слезы выступают на глазах и думала: «В тебе та же влага». Но демоны не оставляли меня в покое: «Ты замужем за чем угодно, только не за человеком».
Мой медовый месяц был бесконечной сменой чудес: из стеклянного пентхауса открывался вид на закат над Човпатти-Бич. Мы гуляли по бульварам в новых роскошных одеждах, и звезды и божества кино улыбались нам и благословляли нас в виртуальном пространстве наших наладонников. Цвета, движение, шум, болтовня: люди, люди, люди… И за всем этим плеск и тишина и запах чужого моря.
Горничные подготовили меня к брачной ночи. Они занялись омовением и благовониями, умащениями и растираниями, они продлили поблекший уже хенный узор от ладоней к плечам, к маленьким твердым грудям и вниз, к манипурака чакре над пупком. Они вплели мне в волосы золотые украшения, надели браслеты на руки, кольца на пальцы рук и ног, покрыли пудрой мою темную кожу уроженки Непала. Они удлинили мне ресницы, обвели углем глаза и придали нолям форму тонкого цветного острия.
— Что мне надо делать? Я никогда не касалась мужчины, — спросила я, но они поклонились мне и выскользнули из комнаты, не ответив. Правда, старшая из них — высокая кумарими, как я ее мысленно называла, — оставила на моем диване невесты коробочку из мыльного камня.[45] В ней лежали две таблетки.
Они были добры. Я ничего другого и не ожидала. Мгновение, когда я стояла, взволнованная и испуганная, на турецком ковре под ночным, пахнущим морем ветерком, колыхавшим тонкие занавески, сменилось другим, и картины из «Кама-Сутры» засияли в моем мозгу от золотого наушника и закружились вокруг, как голуби над Чандни Чук. Я взглянула на узоры, которые мои сестры из шаади вывели у меня на ладонях, и линии на коже зашевелились, свиваясь кольцами. Запах моего тела и благовоний был живым и душным. Словно кожа сползала с меня, обнажая каждый нерв. Даже легчайшие прикосновения ночного ветерка стали непереносимы. Каждый гудок с набережной вливался мне в ухо каплей расплавленного серебра.
Мне было ужасно страшно.
Потом двойная дверь в гардеробную отворилась, и вошел мой муж. Он был наряжен как могольский вельможа, в украшенном самоцветами тюрбане и в складчатом красном одеянии с длинными рукавами, выгибавшемся наружу спереди.
— Моя богиня, — сказал он.
Потом он распахнул одеяние, и я увидела, что выступает так гордо.
Сбруя из красной кожи была искусно выложена крошечными зеркальцами. Она крепилась на талии и на плечах тоже, для пущей надежности. Пряжки из золота. Я так подробно запомнила сбрую, потому что не смогла бросить больше одного взгляда на то, что она поддерживала. Черный. Тяжелый, как у коня, но с легким изгибом вверх. Складчатый, с утолщением на конце. Все это я успела запомнить прежде, чем комната развернулась вокруг меня, как душистые лепестки лотоса, и все чувства смешались в одно, и я бросилась бежать через апартаменты отеля «Тадж-Марин».
Разве я могла вообразить, чем отличается создание с аппетитами и желаниями взрослого, но с телом десятилетнего мальчика?
Слуги и одевалыцицы уставились на меня, а я бессвязно выкрикивала что-то, хватая покрывала, шали, все, что угодно, лишь бы прикрыть свой срам. Из неизмеримого далека мне слышался голос мужа, зовущего снова и снова: «Богиня! Моя богиня!»
— Шизофрения — ужасно неблагозвучное слово, — сказал Ашок. Он вертел между пальцами стебель красной розы без шипов. — Устаревший термин. Теперь это называется диссоциативными нарушениями. Даже, собственно, не нарушениями, а просто адаптивным поведением. Диссоциация. Разделение. Стать собой и другим, чтобы сохранить рассудок.
Ночь в саду датараджи Ашока. Журчит вода в каменных руслах чарбагха.[46] Я чувствую ее запах, сладковатый и влажный. Складки занавесей удерживают смог за стеной, деревья заглушают уличный шум Дели. Я даже различаю несколько звезд. Мы сидим в открытой беседке кхатри,[47] мрамор еще хранит дневное тепло. На серебряном тхалисе — финики сорта «меджул», халва — хрустящая от мух, сверток паан.[48] Робот-охранник показался в полосе света из бунгало колониального стиля, скрылся в тени. Если бы не он, я готова была поверить, что мы вернулись в эпоху раджей. Время распахнулось, вспарывая воздух крыльями кабутера. Диссоциативное поведение. Механизм приспособления. Бежать по обсаженным пальмами бульварам Мумбаи, вцепившись в шаль, скрывающую брачное одеяние, в котором я чувствовала себя более голой, чем в собственной коже. Гудели такси, патлаты резко сворачивали, когда я перебегала шумные улицы. Даже будь у меня деньги на патлат — а зачем жене Брахмана грубые наличные? — я не знала бы, куда направить его. Но мое второе, демоническое «я», как видно, знало, потому что я оказалась в просторном мраморном вестибюле железнодорожного вокзала, одинокая неподвижная точка среди десятков тысяч спешащих пассажиров, нищих, разносчиков и служащих. Потуже завернувшись в шарфы и шали, я уставилась на купол красного камня раджи, как будто это был второй череп, полный ужасного осознания своей вины.
