Ева Никольская - Достать василиска! (СИ)
— Знаю, — сказала бабушка мне. — Иди Василька в добрые руки пристраивай, — приказала домовому. — И чтоб за избой твой приятель приглядел, тоже договорись.
— Одна нога тут, другая там! — радостно воскликнул метнувшийся в трубу клубок тьмы.
— Какие ноги, Веня? Ты же оживший сгусток тьмы! — бросила ему вслед хозяйка, а я, почесав кончик носа, сказала:
— Видимо, о ногах тоже мечтает… как и о маме.
— Видимо, — кивнула родственница, возвращаясь к прерванному делу. — Эль, ты не залежалась с тюрбаном на голове‑то? Эдак, когда смоешь зелье, шевелюру снова стричь придется.
— Ой! — подскочив с кровати, пискнула я. — Книжка вдохновляющая, морс расслабляющий… немудрено забыть про волосы! Бегу смываться! — и действительно побежала… в соседнее с кухней помещение, где в пространственном кармане у бабули была оборудована роскошная банька со всеми удобствами, включая бассейн, сауну и какую‑то новомодную штуковину в виде корыта с пузырьками. Арина Страхова любила удобства. Я, впрочем, тоже. Эх… жаль, что в академию, куда жаждет пристроить меня бабуля, нельзя отправиться вместе с избушкой.
Катарина
Забравшись с ногами на деревянную скамью, я судорожно всхлипывала вот уже часа три. Спать не хотелось совершенно — за день на крыше экспресса выспалась впрок, а вот оплакать разбившиеся надежды и свою горькую судьбу — сам черт велел. Охранник, до моего поступления дремавший на посту, сначала пытался успокоить расстроенную узницу и даже бутербродом с копченой колбасой поделился, но ничего не помогало. Потом старичок начал ругаться, угрожая мне плетью, а когда, вконец умаявшись, понял, что все его попытки лишь усугубляют ситуацию, принес мне целую пачку бумажных салфеток и потребовал ныть потише, чтобы не мешала отдыхать остальным. Так как соседние камеры, не считая той, что напротив, были совершенно пусты, я сделала вывод, что мешаю ему, но все равно честно постаралась плакать беззвучно, однако предательские всхлипы нет — нет да и прорывались.
Арестантов в блоке предварительного заключения сегодня было двое: я и лохматый чесун, чьей компанией, помнится, угрожал мне стражник. Забившаяся в угол нечисть походила на сильно заросшего гнома и торчала здесь уже неделю, распугивая народ возможностью подхватить чесотку. Судя по тому, что кроме нас здесь был только старик — охранник, разгон нарушителей закона у чесуна процветал. Небось стражи ему за помощь еще и приплачивали, чтобы между перспективой жутко чесаться несколько месяцев и возможностью сразу признаться во всех грехах и не мучиться задержанные выбирали второе.
— Не реви, сказал! Вот же ж… баба, — последнее слово тщедушный с виду дедок произнес как самое неприличное ругательство.
— Н — не могу, — заикаясь, ответила ему. — Он — ни сами текут.
— А ты спой, — предложил старик и, зевнув, добавил: — Колыбельную! Помогает успокоиться.
— А с — слуха н — нету если? — на всякий случай уточнила я, а то вдруг после песнопений он меня точно плетью отходит… за злостное нарушение порядка и надругательство над его музыкальными предпочтениями.
— Да лучше так, чем бабская истерика! — в сердцах махнул рукой охранник.
И мне почему‑то подумалось, что он просто не умеет со своими домашними женщинами справляться, особенно когда те в истерике. Оттого и злится, перенося личные проблемы на бедную несчастную арестантку.
На нарах в камере напротив завозился чесун, и в темном углу сверкнули три его глаза. Тоже что ли бесплатный концерт решил послушать? Зря! Я петь, конечно, люблю, но не умею. Во всяком случае, именно так говорила, нарочито кривясь, госпожа Танис, когда заставала меня за этим творческим занятием.
— Пой! — командным голосом рявкнул старичок, и я, подпрыгнув на скамье и выронив очередной бумажный платочек, заголосила с перепуга:
— Мертвяки круго — о-ом… ик! Кладбище дрожит… В склепе за угло — о-о
… ик… Ом… некромант лежит…
— Хватит! — оборвал мой седовласый слушатель, а я, в последний раз икнув, заткнулась.
— Говорила же, ч‑что слуха не — е-ету, — слезы полились с новой силой, и провальное выступление тому только поспособствовало.
Охранник встал, налил из прозрачного графина воды в стакан и принес мне.
— Все у тебя есть, — вздохнув, сказал он, глядя, как я пью.
Зубы то и дело стучали о стеклянный край, так как руки, сжимавшие стакан, дрожали. Прохладная ключевая вода приятно холодила горло, прогоняя икоту. И мне становилось легче. Допив, я протянула дедушке пустой сосуд и от чистого сердца поблагодарила.
— Ну а теперь заново пой, — потребовал седовласый охранник, подмигнув мне. — Охота же узнать, что там с некромантом сталось.
— Пой, пой, — скрипучим голосом поддержал его чесун. — Хорошо пошло — о-о, — мигнув всем набором глаз, сообщил он.
И, ободренная, я снова запела. С чувством, с душой… Подперев кулачком щеку и задумчиво глядя вдаль. Ну ладно, не вдаль, а на пучеглазую нечисть в камере напротив, но это все такие мелочи, когда вдохновение нахлынуло.
Мертвяки круго — о-ом,
Кладбище дрожит,
В склепе за угло — о-ом
Некромант лежит
И набравшись си — и-ил,
Чуя смертный час,
Ведьме с топоро — о-ом
Отдал он наказ:
Зомбяков вон те — е-ех
Подпали огнем,
И умертви — я-а — а
Заруби — и-и потом.
А затем беги — и-и
Вдоль стены глухой,
Под ноги смотри — и-и — И уйдешь живой…
Чесун самозабвенно подвывал, охранник вздыхал, почесывая свой седой затылок, а я пела и чувствовала, что эта песнетерапия действительно работает. Слезы высохли, взгляд прояснился, и голос, которого стеснялась многие годы, казалось, стал чище, сильнее, увереннее. Не идеальный, конечно, но и не такой уж кошмарный, как думалось раньше. Когда я замолчала, в блоке предварительного задержания повисла тишина. Не гнетущая, нет. А какая‑то… приятная даже. Ночь, песня, мы втроем — почти дружеские посиделки, если закрыть глаза на решетки.
— Хорошая… «колыбельная», — усмехнулся дедок, подкрутив свои роскошные усы.
— Хор — р-рошая, — согласно проурчала нечисть.
— А мне правда полегчало, — призналась я, благодарно взглянув на охранника. — Спасибо вам.
Тот снова усмехнулся и, развалившись в кресле, задумчиво посмотрел на меня.
— Тебя как сюда занесло‑то, ведьма Катарина? — спросил по — доброму, без издевки или ехидства.
И я, помедлив всего пару секунд, все ему выложила. Просто потому, что с хорошим человеком ничем поделиться не жалко, а еще… очень уж хотелось выговориться. Охранник слушал, качал головой, изредка задавал какие‑то вопросы и пил стакан за стаканом, постепенно опустошая графин.
— Да уж, девка, не повезло тебе, — подтвердил старик то, что я и так знала. Мы синхронно вздохнули, причем все втроем. Чесун тоже слушал и тоже сочувствовал, выражая это в коротких, но громких «Вот стер — р-рва!», «Вот поганее — е-ец!» и «Вот же невезуха — а-а!».
— Кроме штрафа за безбилетный проезд тебе еще и сопротивление при аресте с побегом приписали — леший наш на тебе зло сорвал за гнев градоначальника. Так что будешь сидеть на нарах дней тридцать, если залог не внесут или кто‑нибудь достаточно уважаемый не возьмет тебя на поруки.
— Да кому я нужна‑то? — снова стало так грустно, что сердце сжалось, но слезы на этот раз удержать я все же смогла.
— Сирота что ль? — сочувственно спросил охранник.
— Нет, но…
— Ну так пиши письмо родным, я утром отправлю с голубиной почтой им весточку, — обрадовался он. — Приедут, заберут тебя. И сидеть в тюрьме не придется.
— Да лучше уж я посижу, — проворчала, потупившись.
— Не понял, — честно признался дедок.
— Не заладилось у нас с родными, — тяжело вздохнула я. — Как только магический дар у меня открылся, так и… не заладилось. Отец с мамой ведьм на дух не переносят, а я всегда мечтала стать одной из них. С тех пор, как свора разъяренных собак меня чуть не разорвала. Я совсем мелкая тогда была, перепугалась жутко. Меня именно ведьма спасла. А родители вместо благодарности ее в организации покушения обвинили и стражам порядка сдали. Представляете?!
Охранник нахмурился и, немного помедлив, кивнул. Представлял, видать.
— А потом что с ведьмой стало? — подал голос из своего угла чесун.
— Тетя сказала, что ее отпустили после трехдневных допросов с применением заклинаний для считывания памяти и прочих малоприятных методов, которыми иногда пользуются сыскари.
