Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы
Лом-Али про себя знал, что и выбирать не надо. Он горевал по хозяйке, умершей родами, но благодаря бойкому, ясноглазому Аслану скоро утешился. А вот когда Асланчика похоронил – могилу его землей забросал, а рана в душе до сих пор разверстая стоит. Да и маленький был Асланчик, верни его – может, смерть и не заметит…
А потом как-то среди дня прибежала Зейнаб, двоюродного брата внучка. Бежит, вся в слезах, платок набок сбился. Что такое?
– Беда у меня, дедушка! Замуж выдавать хотят, а я не пойду, не пойду и все!
Молоком напоил, успокоил. Зейнаб слезы вытерла и рассказала: сватался к ней на днях один из таких, в черной форме. Сам старый, противный, но в семье хвалился: отдайте дочь за меня, горя знать не будет. В мехах ходить станет, на Канары, в Таиланд кататься. У отца если и нашлись слова, так в горле застыли – против черной формы не пойдешь, всей семье плохо будет. Сам плакал и уговаривал: иди, дочка.
– Лом-Али, дедушка! Тебя все уважают, скажи вот, что делать?
Думал, думал старик. Потом еще молока ей налил и пошел за джинном, который опять в сарае прятался. Он был только рад стараться. И через какое-то время мальчишки прибежали, кричат: такой-то в аварии на дороге разбился, видно, пьяный был, не вписался в поворот.
Что ж; кому-то горе, а у Зейнаб глаза просветлели, даже спина распрямилась. Только не надолго. После похорон семья погибшего решила виноватых искать, да и нашла. Решили они, будто Зейнаб аварию подстроила, чтоб замуж не ходить, да не одна, конечно, а с сообщниками. Пришли за девушкой, хорошо, брат дома был. Он ее за руку – и бежать, и прямо в недостроенный новый дом Лом-Али. Приехал спецназ, дом оцепили. По новостям показали вечером: мол, террористы там укрылись, операцию будут проводить.
Заплакал Лом-Али:
– Злой ты, джинн. Что это за подарки? Вот, теперь стрельба будет, смерть будет. Давай сделай теперь так, чтоб они миром разошлись, да?
Джинн с лица спал, но волосок послушно выдрал и зашептал. Уже и новости давно кончились, и заговорили о другом, а он все нашептывал себе в бороду. А Лом-Али прислушивался к той стороне, где стояло оцепление. Загремело – вот, вздохнул, и надо было отстраивать…
А утром в магазине рассказывали – когда спецназ в дом ворвался, там никого и не было. Будто испарились. А может, дезу кто-то скормил тому спецназу, новому дому позавидовал. Сколько ни спрашивал старик у джинна – куда тот девчонку дел, – так и не признался.
Лом-Али ходил вокруг да около, ходил, да сказал наконец:
– Еще одна просьба у меня есть. Исполнишь? Аслана своего хочу обратно.
Посмотрел старик на джинна – а тот уж иссиня-белый. Ладно, думает, последнее, что прошу, потом скажу – пусть уходит на все четыре стороны.
Тот поглядел печально:
– Твоя воля – моя воля.
Но ничего не случилось.
Только уж совсем вечером в калитку постучали. Открыл Лом-Али – а там стоит высокий парень с рюкзаком, одетый по-городскому. Старик долго его разглядывал, пытаясь понять: кто это, может, из хозяйкиных племянников кто приехал навестить?
А как посмотрел в его глаза ясные – так и понял.
– Аслан… – не выдержал голос, сорвался.
– Что такое, отец? Смотришь на меня, как будто призрака увидел.
Обнял его Лом-Али – так бы и не отпускал больше.
А Аслан смеется:
– Ты меня обнимаешь, дада, будто я с войны приехал, а не с учебы…
Так и вернулся сын Лом-Али домой. И даже не заметил, что дом не тот. А в селе и не удивились, что парень жив. Видно, так джинн все подстроил. Старик его долго благодарил. А тот нахмурился что-то и обратно в лампу залез. Лом-Али бы его оттуда вытащил – да только не до того стало. Пытался сына на работу устроить – а какая тут работа… Надо было плюнуть, отправить его в столицу, раз уж ученый, – да только никак не мог старик с ним расстаться. А Аслан по селу ходил, с людьми разговаривал и все мрачней и мрачней становился. И раз пришел Лом-Али домой – а сын его уходить собрался. В горы.
– Куда в горы? – всполошился Лом-Али. – Какие горы, сынок, да ты в своем уме? Ты хоть знаешь, кто по тем горам ходит? Звери, не люди. Не та война сейчас, сын, не надо тебе туда…
– А тут люди разве? Посмотри, что творится, – а никто и пальцем не пошевелит…
И кричал, и умолял старик, и за руки хватал, а только известно: юношу дома удерживать – все равно что огонь упрашивать не гореть. Во второй раз лишился сына Лом-Али, да только теперь было еще горше. На джинна он и смотреть не мог больше.
А через несколько дней и за самим стариком приехали. Сидя в «уазике», он гадал, куда его везут. Оказалось – в грозненский участок…
Вечером пришел допрашивать большой начальник. Вежливый, морда лоснится, звездочки на погонах светятся. Лом-Али того начальника знал, когда он еще пешком под стол ходил. Тот и об этом вспомнил:
– Дада, – говорит, – что происходит? Что за вещи о тебе в селе рассказывают? Говорят, дом ты себе решил построить…
– Решить-то решил, а только вы опять его с землей сровняли…
– А другие говорят: Зейнаб молоденькую сглазил, чтоб другому не досталась. Не стыдно в твои-то годы? С ведьмовством связался? Сам же знаешь – это теперь дело подсудное. И на дом откуда у тебя деньги? Племянника у тебя нет никакого, я же проверял… Кругом ты одинокий, дада, как тебя не пожалеть? Давай договоримся – ты мне скажешь, где деньги брал, а я тебя отпущу – к чему твои седины позорить?
Смотрел-смотрел на него Лом-Али. А потом кивнул на лампу, что на столе стояла.
– Потри ее как следует. Выйдет джинн, с ним и будешь договариваться.
Начальник пятнами пошел.
– Значит, вот ты как. А я-то с тобой по-доброму. Ну учти, я и по-другому могу…
На счастье Лом-Али, дверь распахнулась:
– В мэрию требуют нашего одержимого.
Так его и ввели в главный зал. Провели между креслами: с одной стороны старики сидят, с другой – муллы, те, что джиннов изгоняют.
– Вот, – говорят, – Лом-Али Мусаев, одержимый джиннами.
И поставили его посреди зала, будто пугало какое. Сам старик наказал себе: про джинна больше не болтать. Сам он хорошего вроде хотел – и такое получилось. А если кто-то вроде того начальника лампу старую заполучит – что это будет?
Молчал Лом-Али, пока старейшины его стыдили и пока муллы, выступив, суры читали. Только на одну секунду не выдержал он, подумал: да хоть бы мне сквозь землю провалиться, чем так позориться.
И только подумал – а уже сидит на дне колодца. По стенкам мокрицы ползают, а напротив джинн сидит.
– Что ж ты мне устроил, добрый человек? Я тебя ждал… Хоть маленького желания ждал, а ты взял и молчишь. Зачем так пугаешь, благодетель?
– Домой хочу, – только и сказал Лом-Али.
Оказавшись дома, первым делом пошел в сарай за лампой – да и разбил ее. А то, не ровен час, с обыском нагрянут.
– Ты, – говорит, – джинн, иди куда глаза глядят. Только структурам на глаза не попадайся. А лучше – никому не попадайся.
– А ты что будешь делать, добрый человек?
– Жить буду, как и жил. А что еще?
– Мне откуда знать, – говорит джинн. – А только, может, ты, старик, не те желания загадывал.
Так сказал и пошел по дороге. Лом-Али его окликнул:
– Куда ты пойдешь?
Тот не обернулся, только плечами пожал.
– Аслана моего береги, – беспомощно сказал старик, – не дай своей совести изменить.
– Вот так отпустил, – проворчал джинн себе под нос, – вот так волю дал, благодетель.
Больше с тех пор ничего подозрительного в селе не случалось. Лом-Али вернулся в братний дом. Его собственный так лопухами и зарос. А только иногда рассказывают в селе, что Аслан поглядел на ваххабитов, плюнул и ушел от них. Хотели парня проучить, да только он уже границу перешел – а как, на какие деньги – никто не знает. А за границей встретился с Зейнаб и так ее полюбил, что тут и женился, и убежище в Европе они уже вместе получали. Да только рассказывает это все вдовая Фатима, а ей, валла, веры никакой.
О'Рэйн Долгий день в «Эдеме»
Начало
Казалось, что отправиться с Келли в маленькое путешествие напоследок – хорошая, годная затея.
Можно было, конечно, сказать «прости-прощай, на данном этапе моей жизни мне важно быть свободным» и не выезжать из Саутгемптона.
Ну или как-то так сказать, у Ильи был целый список подходящих фраз в блокноте, в трех закладках – «начало», «углубление», «разрыв». У «разрыва» были подкатегории «нежный» и «жоский!».
Фразы Илья выписывал из книжек, из Интернета, из фильмов. Писал тонким карандашом меленько, как Гумберт Гумберт, потому что немного стыдился этой своей продуманной подготовки к жизненным моментам, подразумевавшим глубокие и искренние душевные движения, а не цитаты из «Плейбоя» и с пикаперских сайтов.
