Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы
Тревожные лица людей в белом, похожих на ангелов… Крики: «Снижение оборотов насосов… Стабилизация мощности… Жми кнопку! Да жми же! Стержни, стержни в активную зону! Глуши реактор! Тут все на хрен взорвется сейчас! Мощность на пределе!» Удары грома, от которых, казалось, сотрясается земля… Пламя повсюду… Стены плавятся. Железо, песок, камни и огонь текут, подобно меду… И ползет, выползает на свет белый невидимая смерть…
Вода помнила все.
Ина Голдин
Джинн
За что взяли старого Лом-Али, сперва никто не понял. Приехали, как водится, на «уазике» с самого утра, застучали в калитку, опешившему старику дали с порога в лоб – и в машину. К обеду новость разнеслась по селу. Вдовая Фатима, соседка, раскричалась, мол, в Ханкалу его повезли. Какая Ханкала? Зачем Ханкала? Послушай женщин. Старик последние дни по земле дохаживает, с него уж и спросу нет. Да и оружия в руки ни в ту, ни в другую войну не брал, плевался только. А все ж таки… в последнее время, и верно, странным стал Лом-Али. Дом этот затеял строить – мол, не он, а племянник, а какие у старика племянники, откуда? А Фатима женщинам давай рассказывать: к нему ночью бородатые спускались, не иначе – с гор, еды попросить – дом-то у Лом-Али в самом конце улицы. А ей, Фатиме, в кухонное окно видно было: выходил кто-то ночью во двор, молодой, высокий, борода вот досюда. Валла, выходил. А только ей, Фатиме, интересно было б знать, кто ж на старика в структуры настучал, у кого ж совести-то хватило…
Навела шороху, одним словом. Собрались люди, пошли к участковому. Участковый вышел – молодой, важный. Хватит кричать, говорит, забрали вашего деда не куда-нибудь, а в Грозный. Джинны у него завелись на старости лет, вот будут теперь выводить, исламскую медицину применять. Сказал и ушел к себе – обедать, что за село, поесть нормально не дадут. Озадаченную толпу оставил у дверей. Вот поди, чего не бывает, скажи им раньше – джинны, так только со смеху бы покатились. Припомнили старого председателя, Тамерлана Адамовича, коммуниста, тот бы, услышав про такие дела, всем бы прописал исламской медицины – мало б не показалось.
А только что правда, то правда – в мечеть Лом-Али не ходит. И раньше был не больно верующий, а как сына убили – говорят, и вовсе отрекся от Аллаха. А духи, они смотрят, где черно и пусто, чтоб там и поселиться. Судачили они так чуть не до пяти часов, хуже женщин, честно слово. Потом уж разошлись молиться.
Лом-Али не молился давно, с тех пор как Аслан захромал и упал во дворе. Аслану было шесть, а теперь бы стало… а, что считать. Вместо этого старик начал клясть себя за глупость, щупая потихоньку отбитые ребра. Надо сказать, с ним еще вежливо обошлись: по бокам наваляли, но в общем старость уважили.
То ли еще будет, припомнил он старую песенку. То ли еще будет, ой-ой-ой.
Старик подтянул под себя ноги. Правое колено опять разболелось от сырости. Может, после молитвы явятся – поговорить. А он что им скажет? Что лампу потер?
Лампу он нашел в сарае у двоюродного брата. Старую керосинку. Дом Лом-Али разрушило снарядом, спасибо, Беслан с невесткой к себе жить позвали. Теперь оба на кладбище, а он вот остался… Электричество в тот день пропало – еще днем вдовая Фатима разахалась на весь двор, что вот, холодильник не работает. Вечером мужчины во двор повысыпали – света дома нет, телевизор не включить. Вспоминали: с девяносто четвертого такого не было, когда ребята Гелаева подстанцию подзорвали. Лом-Али тоже на улице поотирался, послушал. Фатима начала домой зазывать – свечи, мол, есть, и на столе горячее – ушел, спрятался. Лампа лежала себе в картонной коробке. Запыленная. Коробку открыл, чихнул – тьху! Пока ходил за тряпкой, подумал: хорошо живем, раз о керосинке так долго не вспоминали. Ну что; поплевал на тряпку, вонючего керосину принес и зажег. А потом вернулся за чем-то в сарай и обомлел.
В углу, прикрываясь темнотой, как одеялом, сидел человек. Голый, худой и бородатый. Напугался Лом-Али, что греха таить. Хотя ему, старому, казалось бы – чего бояться? Самое страшное пережил.
– Ты, – говорит, – откуда? С гор спустился? А голый отчего?
– Какие тебе горы, добрый человек? Из этой проклятой лампы я явился. Освободил ты меня, теперь тебе служить буду.
Голос – будто из кувшина, тонкий, дребезжащий. Это Лом-Али не понравилось. Раскричался: какая лампа? Что ты мне тут придумываешь, боишься правду сказать?
Парень поднял голову – а в глазах пламя.
– Твоя лампа-то, почтеннейший. Как тебя зовут, добрый человек? Скажи, что мне для тебя исполнить, – тогда поймешь, что правду я говорю.
Старик проворчал:
– Ты бы, что ли, ток в селе наладил.
Тот и рад стараться. Вырвал из бороды волосок, пошептал – и раз – включилась над головой лампочка, телевизор заговорил новостным голосом. Лом-Али в окно посмотрел – по всему селу окна позажигались. А джинн сидит на корточках, весь замурзанный, и ухмыляется.
– А ну тебя, да, – отмахнулся Лом-Али. – Это подстанцию отремонтировали, а ты угадал.
Теперь джинну пришла пора хмуриться.
– Что ж ты меня обижаешь, добрый человек, в силах моих сомневаешься? Скажи, что еще хочешь! Горы с места сдвину, если прикажешь, вот такая моя сила!
– Что ж ты такой сильный, а одеться не смог?
Тот качнул бородой: как скажешь, мол. И глянь – полностью одет. Тут уж Лом-Али испугался не на шутку. Оставил его в сарае, ничего больше говорить не стал. Только чаю принес с бутербродами и ушел, понадеялся, проснется – и этого не будет.
А только глаза его, оранжевые, горящие, никак из памяти не выходили.
Утром встал, в сарай наведался – там! Будто только старика и ждал.
– Что прикажешь, хозяин? Ты меня вчера от своих щедрот ужином угостил, позволь же теперь мне тебе стол накрыть.
И давай. Накрыл – столько всего оказалось на столе, что некоторых блюд старик даже названия не знал. Коробок с одеждой в дом принес – дорогое все, от таких марок, что только в Москве, наверное, и бывают. Хотел в огороде порядок навести – но тут Лом-Али его остановил, что люди потом скажут?
А желание у него было, на самом кончике языка вертелось, но произнести он его не смел.
– А верни мне дом, – сказал он вместо этого.
Отцовский дом, где жили они с хозяйкой, где после ее смерти Лом-Али остался с сыном. Хороший, на совесть построенный, еще дед его возводил, а отец после возвращения из Казахстана пороги обивал, чтоб вернуть его себе. И хозяйке там нравилось. А после прямого попадания снарядом ничего от дома не осталось. Может, будь Асланчик жив, Лом-Али поплевал бы на руки да отстроил, а так – зачем?
А сейчас вот вспомнился тот дом, и окна в сад, и ковры на стенах.
– Твое слово – закон, – сказал джинн и снова дернул волосок. Лом-Али теперь уж жалел, что сказал: возникнет вот так дом из ниоткуда, и как это объяснять?
Но джинн, оказывается, и сам был неглуп. Ничего ниоткуда не возникло; а приехала к полудню в село строительная бригада со стройматериалами и со всеми документами – и подтверждением на собственность земли, и разрешением на строительство, и что там еще бывает. И давай дружно землю вымерять. Люди стеклись, что за дом, чей дом – непонятно. Лом-Али решил – скажу потом, мол, племянник в городе разбогател да решил дядю уважить.
Только от желания этого джинн слегка побледнел и в лампу спать ушел. Оно и спокойнее.
Дом еще не был достроен, а уже напоминал отцовский. И как-то вечером, когда бригада ужинать пошла, старик туда пробрался. А внутри – наваждение какое-то – все уже готово, стоит, как раньше было. Лом-Али прошел по дому – все казалось настоящим, как до войны. Вот телевизор, еще черно-белый, дядя с Украины привез. Хозяйка навострилась сериалы мексиканские по нему смотреть. А вот кофейник старый, мамин еще кофейник – после снаряда пытался Лом-Али его отыскать, а нашел лишь осколки.
От всего этого только сердце больше заломило.
– Что ты смотришь на меня, старик? Я же вижу, что хочешь попросить. Чтоб мертвого на этот свет вернул.
– Не можешь?
– Мочь-то я все могу, только со смертью связываться не хочется. Ты уж выбери, добрый человек, кого-то одного.
Лом-Али про себя знал, что и выбирать не надо. Он горевал по хозяйке, умершей родами, но благодаря бойкому, ясноглазому Аслану скоро утешился. А вот когда Асланчика похоронил – могилу его землей забросал, а рана в душе до сих пор разверстая стоит. Да и маленький был Асланчик, верни его – может, смерть и не заметит…
А потом как-то среди дня прибежала Зейнаб, двоюродного брата внучка. Бежит, вся в слезах, платок набок сбился. Что такое?
– Беда у меня, дедушка! Замуж выдавать хотят, а я не пойду, не пойду и все!
Молоком напоил, успокоил. Зейнаб слезы вытерла и рассказала: сватался к ней на днях один из таких, в черной форме. Сам старый, противный, но в семье хвалился: отдайте дочь за меня, горя знать не будет. В мехах ходить станет, на Канары, в Таиланд кататься. У отца если и нашлись слова, так в горле застыли – против черной формы не пойдешь, всей семье плохо будет. Сам плакал и уговаривал: иди, дочка.
