Антон Твердов - Реквием для хора с оркестром
— А ты что делать будешь? — перебил его Гаврилыч.
— А я буду наблюдать и вслушиваться, — пояснил Эдуард. — Рано или поздно он все равно проговорится. И тогда-то…
— Понял! — просиял Гаврилыч. — Теперь все до самого конца понял. Нет, гениально! Просто гениально! Дай я тебя поцелую, Эдька!
— Потом, — увильнул от ласки Гаврилыча Эдуард, — не сейчас… Как дело сделаем, так целуй сколько влезет… Пошли?
— Пошли!
* * *«Что за мир? — думал Никита, мрачно посасывая чадящую палочку пыха. — Что за мир? Ничего нет естественного! Вот уж действительно — загробный мир. Мертвые все. Даже шлюхи у них виртуальные. Казалось бы, чего такого — секс! Самое живое из всего, что я знаю, — и тут закрутили душу в муку… Это надо же что придумали — изо… изо… изотерическая, бля, проекция…»
— Пардон! — оглушительно гаркнул кто-то над самым ухом Никиты.
Никита вздрогнул.
— Пардон, — повторил Гаврилыч. — Я это… пью тут в одну харю и это… подумал, может, тебе компанию это… составить?
Первое, что пришло в голову Никите, когда он поднял глаза и увидел нависающего над собой ифрита, было — бежать отсюда как можно дальше. Никита даже вскочил — и только тогда разглядел, что ифрит, кажется, не в милицейской форме, а так — в какой-то растянутой майке и грязных штанах.
— Ты меня не бойся, — расплылся в улыбке Гаврилыч. — Я же не это… не с какими-то мыслями… просто…
— Я и не боюсь, — буркнул Никита, снова усаживаясь за свой стол. — Если бы у тебя над ухом так заорали, ты бы тоже до потолка подскочил. Чего тебе надо-то, орясина?
— Ничего особенного, — миролюбиво проговорил Гаврилыч. — Пообщаться хотел. Сижу тут, понимаешь, в одну харю бухаю…
— У тебя две хари, между прочим, — сказал Никита, недовольный тем, что внезапный испуг перебил ход его мыслей. — Вот и общайтесь между собой.
— Да он у меня глухонемой, — кивнул Гаврилыч на закатившего глаза в потолок Эдуарда. — Глухонемой и тупой как пробка от рождения. С ним не побазаришь…
Вынырнувший невесть откуда официант поставил на стол перед Никитой кувшин «бухла».
— С пыхом поосторожнее-с, — заметил официант, — патрули ходят. Если что — могут в Смирилище законопатить-с…
— Сам знаю, — сказал Никита. — Шагай дальше…
— А ну вали отсюда! — рявкнул на официанта и Гаврилыч. — А то плешь сейчас отполирую на манер паркета. Вали!
Пожав плечами, официант отошел.
— Пристают всякие, — сердито проговорил Гаврилыч вроде в пространство, но искоса посматривая на Никиту. — Выпить не дают спокойно. Я как-то, помню, сидел в одном кабаке, «бухло» бухал, а один халдей извязался прямо — то пью я слишком много, то песни пою слишком громко, то в глаз кому-то дал… Ну и что? Мне захотелось, я дал — имею право, верно ведь?
Никита между тем успел отхлебнуть из кувшина порядочную порцию дымящегося напитка. «Бухло» мгновенно забурлило по его венам, и страшноватый интерьерчик кабака сразу расцветился солнечными красками, как будто через пыльные стекла упали лучи зимнего солнца, пробившиеся сквозь синие утренние облака.
— Ну ладно, — разрешил Никита. — Валяй, садись. Только со своей выпивкой.
— Ага, вот она! — Гаврилыч поднял свой кувшин. — Что я, халявщик, что ли?
Он поставил кувшин на стол, схватил огромной своей лапищей стул, подвинул его ближе к Никите и сел.
— А вот еще помню такой случай, — без всякого предисловия начал Гаврилыч, — подснял я ифритиху одну — во-от с такими буферами и вот с таким хвостом. Все самки ифритов с хвостами. У вас — у людей — бабы по буферам и по жопе ценятся, а у нас — по хвостам. Буфера и жопа для нас — дело второстепенное…
— Буфера… — уныло протянул Никита, — жопа… Душа главное!
— И душа, — не стал спорить Гаврилыч. — Давай по маленькой?
— Давай, — согласился Никита. — Так что там с ифритихой было? — выпив, спросил он.
— О, такой блудняк вышел! — продолжал рассказ воодушевленный интересом собеседника Гаврилыч. — У нее муж был, как выяснилось, чемпион Города по метанию грендига…
— А это что за херня — грендиг? — поинтересовался Никита.
— Не знаешь? Такая тварь типа крокодила, тяжелая очень. В Городе соревнования проводятся — кто дальше грендига закинет. Тут, кроме силы, надо еще и сноровку иметь. Этот грендиг — сука такая — кусается и царапается, его просто так не ухватишь… Ну а я и не знал, что у нее вообще муж-то был. Ифритиха оказалась профура еще та! И меня окрутила, и…
Незаметно для самого себя подогреваемый глотками «бухла» Гаврилыч увлекся рассказами, преимущественно неприличными, из собственной бурной биографии. Никита слушал внимательно, переспрашивая, если чего-то недопонимал, или отпуская юмористические замечания относительно особенностей полового общения ифритов. Гаврилыч реагировал на эти замечания оглушительным ржанием.
Опорожнив один кувшин «бухла», Никита заказал второй — и, так как к этому времени запас скабрезных анекдотов у Гаврилыча иссяк, начал травить байки сам. А по той причине, что большинство историй Никиты было связано с его бывшим приятелем Гошей Северным, через полчаса Гаврилычу стало казаться, что этого самого Гошу Северного он знает по крайней мере с первого столетия своего рождения.
— Ну я ему и говорю, — заплетающимся языком плел Никита, — не хрена за руль садиться, если пьяный в говно! А он кричит — мне по барабану! Если на кого вдруг наеду — так мои адвокаты такой кипеж поднимут, что прокурор пострадавшего раком поставит и заставит мне бабки платить…
— Ну-ну? — переспрашивал искренне заинтригованный Гаврилыч, у которого в мозгах тоже порядочно шумело. — И чего дальше было?
— А то и было, что Гоша какую-то бабку на своей тачане сшиб, — рассказывал Никита. — Только все не так получилось, как он хотел. Старуха ему бабки платить не стала. Отмазалась!
— Отмазалась? — удивлялся Гаврилыч. — Как это?
— Круто отмазалась! В больничке померла…
— Да ты что… Бывает же…
И Никита травил очередную байку, не ведая о том, что «глухонемой и тупорылый от рождения» Эдуард, внимательно следит за каждым его словом и все больше и больше убеждается — Никита как раз и есть тот самый страшный преступник Вознесенский, за которым не так давно охотилась вся милиция Города и Пригорода…
* * *Батька Нестор Иванович Махно при жизни плохо переносил замкнутые пространства. Попав же на тот свет, он неожиданно стал воспринимать весь загробный мир как душный — и промозглый вместе с тем — погреб. Поэтому и вынужденное переселение в подземелье Нестора Ивановича не особенно обеспокоило — подземелье так подземелье, жизнь здесь ничем не хуже жизни на поверхности. Даже лучше, потому никакие идентификационные номера и лицензии не царапают душу.
Но все-таки тоска по вольным степям иногда мучила Махно. В такие дни батька запирался у себя в кабинете, выставлял на стол свой запас «бухла» — четвертную бутыль — и пил стакан за стаканом, вспоминая, как пахнет лошадиная шкура под палящим украинским солнцем, и скрежетал зубами, кроша стекло стакана, как только перед мысленным взором его вставали ненавистные ряхи красных конников.
И еще по своей кобыле Мурке тосковал Махно. Когда «бухло» в четвертной бутыли уменьшалось наполовину, батька вставал из-за стола, покачиваясь, подходил к стене, снимал шашку и, полный давно затаившейся злобой, покидал свою комнату. Шел искать Барсю.
Все члены организации ПОПУ знали, что лучше в такие моменты не попадаться на глаза батьки. Когда он, оседлав здоровенную саблезубую тигрицу, с диким криком носился по темным коридорам подземелья, разрубая шашкой невидимых врагов, самый бесстрашный подпольщик забивался в свою комнату, накрепко запирая дверь…
Вот и сейчас, проводив Никиту на волю, Махно почувствовал подступавший к горлу комок. Он был и сам не прочь выйти на поверхность, но власти на его физиономию реагировали совершенно однозначно — батька точно знал: если бы он попался, его без всякого суда отволокли бы к Аннигилятору. Правители Мира тоже не дураки — и своих подопечных оценивают прежде всего по делам их в мире живых. А Махно и в загробной жизни успел напроказить, разрубив шашкой пришедших его арестовывать ифритов на такие мелкие кусочки, что даже самые опытные хирурги, сшивая куски мертвой плоти, смогли собрать из семерых ифритов только одного — да и того с единственной головой и половиной правой ноги. Этот ифрит — сейчас безнадежный инвалид-пенсионер — безвылазно сидел в своей каморке, непрерывно и беспричинно дрожал от страха, словно весь ужас вторичной смерти шестерых безвозвратно ушедших стражей порядка поселился в нем одном.
* * *Да, закрылась за спиной Никиты массивная металлическая крышка люка, ненормальная муха принялась за свои безуспешные попытки протаранить башкой выход на свободу, Рододендрон снова взялся чистить затвор пистолета-пылесоса, а Махно отправился в свою комнату. Там он крепко запер дверь и достал из-за багряной портьеры четвертную бутыль. Налил себе полный стакан, закурил сигаретку «Мальборо», жалея о том, что негр Франсуа не располагает запасом крепчайшей листовухи, к которой батька привык на Земле, и задумался.
