Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота
Некоторое время они жевали сыр и травку.
— В конце концов, он же ваш кузен... — промолвил Макиавелли. — Вернее — вы его кузен...
— Да, — вздохнул Микелотто. — Но он не расправился со мной отнюдь не по причине кровных уз. Просто ему нужны настоящие, прежние, люди.
— Он быстро воспитает новых, — вздохнул Макиавелли. — Непостижимо верных...
— И непостижимо глупых, — добавил дон Мигель. Шрам на его лице, заработанный в невероятно далёком детстве, побагровел. — Господи, — еле слышно сказал он, но в траттории было так тихо, что слово это показалось флорентийскому секретарю громом небесным, — как мне надоели эти куклы, мнящие себя людьми...
— Да они уже почти люди, — откликнулся Макиавелли. — По сравнению с тем, что было в самом начале.
Рыцарь клинка и пинка невесело хохотнул.
— Да уж, намаялись мы...
— Ну, маялся-то главным образом почтенный Джанфранко, — возразил синьор Николо. — Я прекрасно помню тот день, когда солнце и луна едва не столкнулись прямо у нас над головами.
— Но всё-таки не столкнулись: мерзавец знал своё дело. Ему не хватило уверенности в себе. Прямо как в том анекдоте про хирурга-корсиканца: «А-а, опять нисего не полусяется!» Ну, потерпел бы Хозяин ещё немножко... Да Хозяин его, кстати, и не торопил... Чего-чего, а времени-то было навалом. Его и сейчас навалом.
— А толку? Ведь ученейший подлец избавился от всех соперников во всех видах искусств. Клянусь Вакхом! — воскликнул бывший дипломат и в подкрепление клятвы опять присосался к кувшину, минуя кубок. — Второго такого завистника не было в нашей истории!
— В прежней истории, — уточнил Микелот-то. — Любопытно было бы узнать, как там у них, на самом деле, всё устроилось...
— А вот мне не любопытно, — сказал Макиавелли. — Это прошлогодний снег. И даже не прошлогодний. Возврата нет, как не было его и в самом начале. Там мы уже давным-давно умерли и стали добычей хронистов. Ну, меня-то, разумеется, помнят...
— Ну конечно, — развёл руками убийца. — Тамошние правители, поди, вашу книжонку под подушкой держат и прямо с утра, не опохмелившись, листают: «Посоветуемся-ка с Макиавелли!» Э, кувшин-то пустой! Джакопо! Почему у тебя такие маленькие кувшины?
— Это чтобы почаще оказывать вам внимание, почтеннейшие синьоры! — нашёлся мгновенно возникший трактирщик, но в каждой руке его уже было по полной посудине.
— Уши ему проткнуть, что ли? — тоскливо сказал Микелотто.
— Это мой человек, и докладывать он будет только мне! — гордо сказал флорентийский секретарь.
Микелотто заржал от души, обнажая кривые и жёлтые зубы.
— Человек! Се человек! Ну вы и скажете, синьор Николо!
— А что? Он-то родился от отца с матерью, как мы. И ещё неизвестно, какие мысли бродят в его кучерявой башке. Римляне испокон веку были вечные бунтовщики и заговорщики. Ещё со времён Цезаря — того, настоящего...
И синьор Николо заткнулся.
— А наш, стало быть, не настоящий? — усмехнулся убийца. — Может быть, Цезарь Второй?
— Первый! — страшным голосом выкрикнул Макиавелли. — Самый Первый и единственный!
Он даже оглядел пустой зал — все ли слышали?
— Успокойтесь, дорогой. И отчего это все флорентийцы такие трусы?
От оскорбления камерарий пришёл в себя.
— Грех вам так говорить, Микелотто...
— Грех? — дон Мигель опять разразился хохотом. — Что есть грех? Ну-ка, ну-ка? Может, вы зададите этот вопрос нашим кардиналам и епископам? Нашим э-э... дьяволословам?
— Не пытайтесь подловить меня. В конце концов, Мигель, ваши шуточки мне надоели. С кем ещё мы можем поговорить по душам, как не друг с другом?
— По душам... Вы уверены, что она у вас есть, душа-то? Может, вы и крестик на груди сохранили?
— Я сохранил свой блестящий ум, — высокомерно сказал Макиавелли. — И не надо оскорблять флорентийцев. Мы не раз ставили всю Италию на уши. Просто так получилось...
— Это потому, что вы слишком много внимания уделяли всяким побрякушкам, картинкам, статуям... Да вы же резали друг дружку, споря, где стоять мраморному Давиду! Тоже проблема!
— Кстати, он стоит именно там, где указала моя партия.
— Только вот фигового листка он лишён, — мрачно сказал Микелотто.
— Мы все много чего лишились, — вздохнул флорентиец. — Фиговый листок был отброшен заодно со всем лицемерием и ханжеством. Ожидался невиданный расцвет искусств и ремёсел...
— И где же он? Ремёсла — да, расцвели, зато все художники сегодня — не более чем ремесленники... Взять хотя бы этот кубок... Просто жестянка с убогим орнаментом...
— Да вы знаток, Микелотто, как я погляжу! Вы новый Петроний! Новый Джорджо Вазари! Грызите вашего каплуна и не касайтесь возвышенного своими жирными пальцами!
— Хорошо сказано, — заметил убийца и невнятно, по причине набитого рта, добавил: — Да, я не новый Петроний. Я даже не второй синьор Вазари. Но и мне, грубому вояке, ясно, что нет и не будет отныне ни Леонардо, ни Буонаротти, ни Рафаэля, ни Бенвенуто. Бедняга-ювелир ускользнул из моих лап и где-то сгинул...
— Не он один, — напомнил Макиавелли. — А ваша кузина Лукреция? А ваш вечный соперник Лоренцо Берья? А...
— Вот уж не надо! Я простой испанский головорез, и не мне тягаться с маэстро Джанфранко. Вся Инквизиция не может его найти...
— Вот-вот. И ваш земляк Торквемада все свои речи так начинает: «Я простой Великий Инквизитор...»
— А вы уверены, что Джакопо — ваш человек, а не его? — внезапно спросил убийца. — Зарежу-ка я его на всякий случай. Вот найду муху в вине — и зарежу... Как вам, кстати, вальполичелла?
Флорентиец нахмурился.
— Бессмысленный вопрос. Она такая же, как в прошлом году, и в позапрошлом, и тридцать лет назад. -Это тогда, там можно было сравнивать вина по годам. А нынче погодные условия одинаковые — значит, и вино будет одно и то же...
— Нет! И нынешний дождь тому доказательство! Мы говорим о пустяках, а на нас надвигается что-то страшное! Вот о чём надобно толковать! Если бы в Риме остался хоть один шарлатан-астролог, он бы непременно заметил, как почти на час замерло в небе солнце! И я уверен, что кто-нибудь в Европе это заметил! А не в Европе — так в Катае или в Великой Тартарии...
— Ну вы скажете тоже... Что-то не встречал я там астрологов...
— Ха! Много вы знаете! А я исходил эти проклятые края вдоль и поперёк! Там уже есть университет! Там уже появились поэты!
— Представляю, — скривился флорентиец.
— Нет, не представляете, милейший синьор Николо! Вы весь свой немалый талант интригана потратили на обустройство Единой Европы — неплохая мысль, согласен. Но этого мало...
— Да бросьте вы! Скоро Тартария вольётся в нашу семью народов. Будет один язык, единая монета... Тогда и с басурманами управимся, и с Катаем... Это ведь моя заслуга!
— Это заслуга вовремя помершего короля Патифона. А нынешнее жалкое существо на тартарском престоле... Можно подумать, что принца воспитывали лесные звери! Он вытирает рот скатертью!
— Некоторые вообще не вытирают, — сказал Макиавелли куда-то в сторону. — И рук не моют.
Убийца побагровел.
— Не пыжьтесь, — осадил его флорентиец. — Я вам нужен. Мы нужны друг другу. И мне плевать на ваши манеры. Вы правы, что-то меняется, и это настораживает. Я всё-таки надеюсь, что Хозяин меня выслушает. Поиски Джанфранко нельзя прерывать ни на минуту. Он заварил эту пасту — пусть он её и жрёт. Без соуса. К слову, Мигель, это правда, что вас в Тартарии избила до полусмерти какая-то девчонка? Да не дёргайтесь, давайте лучше выпьем за взаимоуважение и взаимосохранение.
Но оказалось, что выпить-то уже нечего.
— Джакопо! — взревел Микелотто. — Убери кости и тащи граппу! Сколько можно хлебать твою кислятину?!
Граппа в хрустальных стаканчиках, резко упавшая в желудках на вальполичеллу, оказалась кстати. Бунтарские речи соперников-собеседников причудливо сплетались с верноподданническими.
— Наш мир — машина... — затосковал Макиавелли. — Но это наша машина. И она должна служить нам исправно...
— Не нам, не нам, — поспешно возразил рыцарь клинка и пинка. — Но владыке нашему...
— ...А коли машина сломается, — продолжал флорентийский секретарь. — то нас всех затянет в шестерёнки... Все-ех... И его тоже...
— Мы спасём его, — решительно сказал Микелотто. — А значит, и себя. Я вот сейчас же, прямо сейчас, отправлюсь в путь. И притащу Джанфранко в Рим, хотя бы и по частям...
— Пойдём сперва к Хозяину! — воскликнул Макиавелли. — Может быть, он нас выслушает.
— Ему бы лучше не мешать, — неожиданно робко сказал убийца. — Он ведь нас того... запросто... Он такой...
— Непред... Непредсказуемый! — слово это далось флорентийцу с большим трудом. И с ещё большим трудом дались другие слова: — А вдруг он... раскается?
От этой страшной мысли испанец лишился речи. Пришлось ему налить полнёшенький кубок и выпить, хоть граппу и не пьют кубками.
