Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота
— Страшно... Упыри мерзкие... — только и смогла сказать Аннушка.
— А ты не бойся, — сказал юноша и полез пальцем в рот.
Клыки оказались ненастоящими. Нарядный аккуратно вытер накладные челюсти шейным платком и спрятал их в карман. Потом махнул рукой, и его спутники забрались в карету, откуда послышались торжествующие крики. Ясное дело — там было чего пограбить.
Упряжные кони тоже лежали в дорожной пыли, только у одного голова была поднята, как у живого, — её держали постромки.
Аннушка невольно поглядела на солнце — ведь всякий знает, что упыри не терпят солнечного света.
— Глупый вы народ, люди, — сказал юноша глухим своим голосом. — Сами про нас сочиняете невесть что, а мы потом можем брать вас голыми руками.
— Кто ты? — спросила девушка, содрогаясь от омерзения. Она ещё вспомнила, как деревенские парни, играя в «покойника», вот так же вставляют в рот мнимому мертвецу зубы, вырезанные из репы.
Нарядный юноша вытянул губы и произвел гадкий хлюпающий звук. Из кареты вылез бородатый румянчик, держа на вытянутых руках сундучок с деньгами. Сундучок он поверг к ногам хозяина.
— Я господарь здешний Влад, — сказал юноша. — Враги ещё называют меня Убоищем Румынским.
— Верно называют, — сказала Аннушка. — Убоище и есть. Только вот отчего же вы солнца-то ясного не боитесь, кровопивцы?
Господарь захохотал, открывая нормальные человеческие зубы.
— Да это мы сами сочинили — про солнце, про чеснок, про осиновый кол, про ночёвки гробовые... И что мы можем в летучих мышей обращаться... И прочий вздор... А всё гораздо проще.
— Отчего же я до сих пор жива?
— Торопишься, красавица? А нам торопиться некуда. У нас ещё вся жизнь впереди, да не одна, милостью Кесаря. Вот как он нас наградил, а мы зато его от басурман прикрываем.
— Вы сами хуже всяких басурман! Они честно воюют!
— Где честность и где война? Я защищаю свою державу, а уж каким образом — это моё дело. И тебя я вовсе не пощадил, не надейся. Ведь и вы, люди, сладкое только после мяса едите, а мы чем хуже? Мы намного лучше. Басурман я, правда, частенько сажаю на кол, но это исключительно прилюдно, для острастки. И народ мой процветает, и налог на него возложен совсем небольшой. Просто мы нынче оголодали после спячки, вот и решили подкрепиться. Пополдничали мы на славу, но ведь и тебя в живых оставлять никак нельзя... Теперь ты нашу тайну знаешь...
— Какую тайну?
Мысленно Аннушка уже распрощалась с постылой жизнью — жаль только, что Рима ей увидеть не доведётся, — но всё ещё на что-то надеялась. И обидно же в такой ясный день погибать от какой-то неясной пакости!
— Сейчас всё узнаешь... Только никому уже не расскажешь... Зато мы никакого урона твоей чести не нанесём — уже повезло! Или хотелось бы напоследок?
— Заткнись, срамник!
Аннушка присела и выхватила из-за пояса мёртвого янычара, лежавшего у её ног, ятаган. Хоть и не коромысло, но сойдёт!
— Сейчас зарежусь! — сказала она и поднесла к шее клинок.
— Эй, эй, не смей! — воскликнул господарь Влад, Убоище Румынское. — Нельзя понапрасну кровь проливать, это преступление! Мы так не договаривались!
— А мы вообще ни о чём не договаривались, — мстительно сказала Аннушка и внезапно обрушила ятаган на проходившего мимо неё с грудой одежды румянчика. Тот завизжал и схватился за место, где у него только что была рука.
Но завизжал и господарь Влад. Его перекосило от боли.
— Высосать её! — скомандовал упырь и... осыпался в траву.
Аннушка с окровавленным ятаганом в руке ошеломленно смотрела по сторонам. Все четверо упырей исчезли, только из травы послышался знакомый уже шорох и завоняло снова...
— Так вот вы какие кровопивцы... — прошептала девушка и бросилась к карете. Сперва она залезла на место возницы, потом на крышу. И только там опомнилась.
«Дура я, дура! Бежать надо было! Хотя... Парни-то и на конях не убежали!»
Трава ходила ходуном. Живое бурое одеяло выползало на дорогу, подбиралось к колёсам.
— Огня бы мне... — с тоской сказала она. — Их ведь лучиной жгут... О Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумай как следует!
Чаще всего короткая эта молитва не помогает... И ждёт её лютая и позорная смерть...
Аннушка услышала, как по щекам её катятся обильные слёзы. Она крепилась из последних сил, чтобы не заплакать, и вот поди ж ты...
Только слезы были очень уж обильными. И волосы от слёз не намокают...
Свершилось небывалое. В неурочное время с безоблачного неба хлынул дождь, да ещё для крепости и молния сверкнула, отозвавшись вскоре могучим раскатом.
Аннушка взглянула вверх, и её прямо хлестнули по лицу уже не капли, а какие-то непрерывные струи. А солнце продолжало светить и потихоньку двигаться по неизменному своему пути.
Передовой отряд кровососов мгновенно смыло с каретной подножки. Дорога превратилась в грязь, а потом и в реку. По реке поплыли, вымытые из травы, мелкие упырики. Было их великое множество: ведь из четырёх здоровых мужиков ой немало клопов получилось! А собраться в прежнее состояние они уже не могли — поток нёс их вниз по склону прочь от кареты.
— А-а, гады! — кричала Аннушка и приплясывала на крыше кареты, как в детстве под урочным дождем. — Не любите! Правильно говорят: «Кровь людская — не водица»! Хлебай водицу, нечисть!
И тут силы оставили её.
...Очнулась спасённая оттого, что кто-то хлопал её по щекам и величал мадемуазелью.
Аннушка открыла глаза.
Она лежала на брошенном поверх мокрой травы плаще, и над нею склонялся самый настоящий рыцарь — в доспехах и в шлеме с перьями.
О чём ещё может мечтать образованная девушка?
Только вот сквозь прорези шлема кусками торчали толстые синие волосы.
ГЛАВА 43
В траттории было пусто.
И не мудрено, коль скоро в неё вошли два человека, наиболее приближённых к владыке Чезаре Борджа, вечно живому Тёмному Кесарю. Все остальные посетители, не дожидаясь повелительного знака, покинули уютный зал, наполненный вкусными запахами.
Но всё же телохранитель Микелотто и камерарий Николо Макиавелли и сами чувствовали себя несколько неуверенно. Впервые за многие годы они оба враз оставили своего господина без дозволения и рискнули предпринять самостоятельные действия.
Они сели за маленький столик в углу так, чтобы одновременно видеть и входную дверь, и окно. Хотя бояться им в Риме было решительно некого.
Боялись их.
Трясущийся хозяин, толстый Джакопо, тотчас оказался возле них. Через руку у него была переброшена грязная салфетка.
— Вальполичеллы! Много! — решившись, выкрикнул Макиавелли.
Для него-то эта вылазка была едва ли не первой. Ведь большую часть своей незаконно долгой жизни он провёл в прихожей, вечно готовый очутиться в опочивальне Хозяина по первому зову. Обычно там он пребывал в состоянии полудрёмы, но толком выспаться ни разу не удалось. Да и питаться приходилось урывками. Всё-таки эти Борджа ничего и никому не забывают. Не забывал и Чезаре того, как вероломный Макиавелли некогда заявил с великой наглостью на заседании флорентийской синьории, что поддерживать воинственного папиного сына не стоит: это-де «отработанный материал». Так и заявил, разве что на пол не сплюнул.
— И пару каплунов, — добавил дон Мигель Коррельо. Он чувствовал себя получше: всё-таки немало странствовал вдали от Вечного Города и неумолимого владыки.
Мгновенно появились и кувшин, и кубки, и тарелки с зеленью и сыром.
Синьор камерарий жадно, точно басурманин в пустыне, припал к кувшину. Микелотто наблюдал за ним с неудовольствием.
— Слюней не напусти, — проворчал он. Макиавелли поставил кувшин и отдышался.
— Как вы думаете, Микелотто, Хозяин может нас здесь услышать? — шёпотом спросил он.
Микелотто махнул рукой. Лапа у него была грязная, с чёрными ногтями. Каждое утро он подавал Хозяину тазик для умывания, а сам о чистоте как-то забывал.
— Он может услышать нас где угодно, — сказал телохранитель. — Только ему сейчас не до этого. Ему привезли из Нидерландов какую-то особенно мощную линзу, и он теперь наблюдает падение нравов среди сверчков. Хозяин стал любознателен, как Леонардо: тот вечно забывал поесть и выпить, препарируя своих птичек и яшерок. Эта ваша идея со стёклышками была весьма удачной.
— У меня все идеи весьма удачные. Они останутся в веках, — гордо сказал флорентийский секретарь, но уже погромче. — Боюсь, Хозяин даже не заметил неурочного ливня.
— Вот и я боюсь, — Микелотто наполнил свой кубок, а потом, поколебавшись, и кубок сокувшинника. — Я всю жизнь боюсь...
— Довольно долгую жизнь, — заметил Макиавелли и стянул с головы чёрную шапочку. Лысина была мокрой, а кубок в руке дрожал.
— Тем обиднее будет её потерять... За жизнь! — провозгласил дон Мигель и выпил залпом.
Некоторое время они жевали сыр и травку.
