Ярослав Веров - Третья концепция равновесия
— Ага, вот то-то. У вас здесь с формой что-то не так. Шли давеча мы с Фомичем в сторону вашего кострища, а пришли к Дереву, куда я, собственно, и хотел. Как понять эти ваши феномены?
— Форма здесь сильно зависит от того, что желаешь видеть.
— Что ты имеешь в виду?
— Содержание имею в виду. Только я хотел сказать, что ничего взрыхлять не надо. Да ты не слышал.
— Постой, ты хочешь сказать совсем другое. Меня, старого лесопроходимца, астронавта и мыслюгана не проведешь. Ты хочешь признаться, что ты — это не ты! То есть выглядишь не так, как выглядишь. В смысле, не абориген ты, а нечто большее. Намного большее.
— Именно.
— Вот. Видишь — с интуицией у меня полный порядок. А то вы нас с Фомичем уже ни в грош не ставите.
— Наша форма есть плод нашего представления. Как представляем себя — так и выглядим. Мы ведь скромное племя Татаунов. Величие форм нам ни к чему. Его нам заменяет величие содержания.
— Как говорит Фомич, бытие есть представление вещей, — несколько невпопад вставил свое слово Лукреций.
— В каком-то смысле. Бытие обладает не одной лишь видимостью, но и сущностью. А вот сущность нашу тебе и не постичь. Да и ни к чему тебе это, если рассудить здраво. Пойдем лучше…
— Куда? — встревожился Лукреций. — А если Его тут ваши эти ержики обглодают?
— Не обглодают. Ержику до твоего Дерева топать — от старости помрет. Да и не такие они глупые, чтобы разумных пожирать. Я говорю, пойдем, в пятнашки поиграем, или в расшибалочку.
— Под деньги? — насторожился Лукреций. — Под деньги я не хочу. На деньгах я уже раз погорел. А вот на блюмы — можно. На блюмы я никогда не проигрывал.
— Все ты как-то поперек мыслишь. В расшибалочку невозможно проиграть.
— А, ну тогда ответь мне, абориген, откуда вы произошли такие?
— Из Ментальной Сети, — просто отвечал Пику-Ни. — Мы возникли из нее как из лона. Можно даже так выразиться, — из лона, осемененного Радиогалактикой У.
Юноша вдруг спохватился.
— Что-то я не то говорю. Достанется мне от вождя за болтовню.
— А я это все давно знаю. И про Радиогалактику, и про Ментальную Сеть. Мы с Фомичем тоже не лыком шиты. Не одни вы такие в Галактике умные.
— А мы не умные. Мы Ум Галактики и есть. Понимаешь, Иннокентий…
— Кто?
— Представь себе такую картину. Вот есть Ментальная Сеть, вернее была до нас. Она мыслила сама себя через все сущее в Галактике. Но не было в ней спасительной рефлексии. То есть саму себя она и не осознавала. В медицине это называется рассеянный склероз. Но там речь идет об одном индивиде, а здесь множественность сознания. Это великое сознание не могло видеть себя со стороны.
— Да, дела. Я тебя очень даже понимаю.
— Да?
Пику-Ни удивился, ведь по определению аборигены знали все. В том числе должны были знать и прошлое Лукреция. Пику-Ни продолжил:
— И опять же представь, Иннокентий: откуда ни возьмись эта самая Радиогалактика У.
— Кошмар. Из-за нее нас с моим Деревом разлучили…
— Посторонний Разум. Происходит слияние двух ментальностей. Зарождение нового импульса, то есть нас. Ну, все объяснить тебе я вряд ли сумею.
— А и не надо. Это нам доподлинно все известно. И памятник посвящен как героям и спасителям Галактики. Это о нас Богатырские Саги слагают. Это мы…
— Вот ваша-то роль нам — племени Татауна — и неясна. Конечно, ваших заслуг невозможно недооценить: нам необъективность чужда. В общем, так и появилась Рефлексия Галактики. Она увидела себя со стороны. И этот Взгляд стал нами, а мы — им. Вот так-то. А теперь пошли играть в пятнашки.
— А блюмы?
— Будут.
И они стали спускаться в долину затянутую сизым утренним туманом. Лукреций все пытался выяснить — и что дальше-то от вас ожидать можно, от рефлексии, так сказать? А Пику-Ни несколько путано пытался объяснить про Третью Концепцию Равновесия.
Глава 7
Курсы каузально-временной топологии Высшей школы Руаники. Семнадцатая доля оборота. Третий уровень пятого Петитного рукава. Локализация третьего курса. Конец лекции посвященной окончанию семестра.
Несколько взволнованный очередной встречей с молодым поколением Ооноор Опайяканайяял собирает разноцветные мелки и курсорные джойстики, помеченные его личной монограммой, в персональную коробочку. Мысли его витают где-то в небесном разноголосье, в окрестностях прекрасного охотничьего домика. Однако необходимо еще произнести Последнее Напутствие. А оно никак не придумывается. Все же Ооноор произносит:
— Мда… Вот и все… Всех благ и успехов на поприще. Надеюсь, мы с вами еще встретимся. Но лучше не стоит.
И, развернувшись, Ооноор бодрой походкой покинул локализацию. Хотелось немедленно на свежий воздух, в первый попавшийся гравитоптер, и чтоб в нагрудном рете только спички, а в передних — газовое ружье, и лишь ветер свистит за ушами, да вокруг только лес и никаких кретинов-студентов. И мысли о высокой науке и удалой охоте… Но не тут то было. Послышалось деликатное сопение. Не поворачивая головы, Ооноор скосил нижний ряд гляделок и небрежно бросил на ходу:
— В следующем семестре, юноша.
— Никак невозможно, профессор, — восторженно прошепелявил юный студент по имени Зигмунд, — я стою на пороге величайшего открытия. И без вашего мудрого совета, так сказать консультации, участия вашего…
— Извольте излагать мысли поконкретней, — вздохнул Ооноор, сделал паузу и добавил, с видимым усилием: — И покороче, если можно.
— Да как же покороче, — восхищенно воскликнул студент, — это же такое, такое событие. Покороче нельзя. Это ж мировое открытие! Разрешение всех загадок Вселенной, да что там Вселенной! Больше!
— А ты пользоваться газовым ружьем можешь?
— Газовым?.. Да, в принципе, со схемой действия знаком… Но ведь…
— Ну и чудненько. Вперед!
Ооноор уверенной походкой проследовал на стоянку персональных гравитоптеров. Сзади семенил, что-то неуверенно бормоча в обонялку, взволнованный студент. Они погрузились, и гравитоптер взмыл ввысь.
Летели долго. Зигмунд сколько мог — терпел, но и его терпение закончилось. Он осторожно потрепал плечо впереди сидящего профессора своей мохнатной верхней.
— Профессор! У меня тут…
— Хорошо, хорошо. Договоримся так. Мы сейчас немного поохотимся, затем немного расслабимся: разведем костерок на берегу тихой речки. Вот тогда, в тиши прохлады, и не раньше, я, вьюноша, предоставлю вам возможность высказаться.
— Поохотимся?
— Точно. За каждый ваш промах, студент, — незачет. Без пересдачи. Да, и еще. Пыгнов, надеюсь, не страшишься?
— Пыгнов?!! — гляделки Зигмунда подернулись поволокой, и он как-то обмяк. — Жуткие, прожорливые страшилища, с острыми зубами и изощренным интеллектом хищника? Они, кажется, еще и прыгают…
— Не боишься? Это хорошо, — Ооноор, заложив крутой вираж, вывел машину на скоростную трассу, лежащую в направлении его охотничьих угодий.
Светило уже давно село, когда искарябанный когтями и зубами хищников охотничий движитель-чуе с Ооноором и студентом приземлился в тени огромных дубовиковистовых кустей неподалеку от охотничьего домика. Веселый, хотя несколько усталый после охоты, Ооноор выпрыгнул из движителя-чуе и побежал к домику за блоком дистанционного управления Выгружателя и Разделывателя Добычи. Затем из движителя-чуе выполз слабо вибрирующий конечностями студент, на лице которого можно было прочитать все что угодно, кроме чувства удовольствия.
Ооноор уже возвращался с Выгружателем.
— Ну что, тебе какой кусочек вырезать? Все ж как-никак всего четыре незачета из пяти возможных — с меня причитается. Ну, выбрал? Все отчего-то предпочитают сахарные косточки. А по мне так лучше пришейные бугорки. Сладкие и сочные, если, конечно, правильно приготовить.
— А может не надо? — еле дыша промямлил Зигмунд. — Вообще-то я не ем мяса. Тем более пыгнов.
— Да бросьте вы, юноша, — добродушно заулыбался Ооноор. — От сахарных косточек за всю мою жизнь еще никто не отказывался. Да ты лишь почувствуешь запах — обо всякой науке забудешь.
Эти слова, особенно упоминание о науке, несколько взбодрили Зигмунда, он даже встал и помог Ооноору разделывать тушу.
Вскоре, как и обещал профессор, на берегу тихой заводи горел костерок. У костерка лежал с немалым куском пыгна Великий Ооноор. По другую сторону костра лежал и с сожалением разглядывал сахарную косточку студент Зигмунд. Он ждал своего чаемого мгновения.
В вечерней тишине кто-то плескался в реке, бил по водной глади, оставляя на ней медленно расходящиеся круги. В камышунах что-то посвистывало и почиркивало. Над камышунами вились плотные тучи вечерних оглоедиков, терпеливо ожидающих своей доли от туши пыгна. Хороший был вечер, прочуханистый.
