Ярослав Веров - Третья концепция равновесия
Глава 6
А за пределами Большого Собрания происходили не менее удивительные и поучительные события. В самом начале Собрания случились два из них. А именно: таинственный гул, оборвавшийся двумя подозрительными шлепками. И в высшей степени таинственное ругательство, последовавшее за всем этим. Эти звуковые феномены принадлежали двум хорошо известным читателю существам, утратившим вдруг, в одно мгновение видимость теней вкупе с видимостью потоков пламени и рухнувших вниз в своем изначальном виде Фомича и Лукреция. Падение с головокружительной высоты в силу прихотливых свойств планетоида не привело к печальным последствиям, а ознаменовалось лишь неласковыми шлепками о твердь оного, да веским ругательством Лукреция.
— Вот сволочи, тындыть вашу — заклюпованнось Галактическая, завокавонистновантовыватая, — вот так весьма грубо выругался он и болезненно помассажировал сегменты нижних.
Фомич тоже помассажировал, но не нижние, а напротив — голову и ее затылочные доли.
— Ну что, Кеша, с приземлением?
— У-у! И тебе того же. Самого.
Посидели, помолчали. Вокруг было тихо. Лишь посвистывание ветра над горой, шуршание травы, потрескивание Костра в отдалении. И темнота. Непривычная совершенно, нежданная, как перемена ветра.
— Что бы это значило, как думаешь? В смысле экзистенции?
— Что бы это ни значило в смысле экзистенции, но встреть я эту сволочь на широкой космической тропе, он бы у меня всю темную материю всосал!
— Ты думаешь, что это нас кто-то?
— А ты уверен, что что-то?
— В любом случае, у меня такое чувство, что с нашей заоблачностью покончено раз и насовсем.
— Ну-ну…
Опять помолчали. Фомич совсем задумался, уйдя глубоко в себя. Лукреций же заволновался. Закручинился, замухронился окончательно. Его уста болезно шамкали как бы всхлюпывая. А из морщинистого глаза выкатилась одна-одинешенька слезинка, маслянистая и горючая.
— Оно где-то здесь, Фомич. Ждет меня. Слышь, как испаряет с листоз-то? Где бы оно могло быть, не припомню, а?
— Ты ж его сам в кратер пристроил.
— В который из них?
— В центральный.
— Странно, не помню. Вот как бывает — стукнулся не головой, а все равно позабыл.
— Это смотря чем ты думаешь.
— Остришь? Ты ли это, Фомич? Подначки у тебя хуже, чем у лесопроходимцев. Те по-простому, монтажкой по башке или там шпагат протянуть поперек впускателя, с крючьями. Тоннель подпространственный в кольцо увязать, когда ты там внутри по делам, значит… А ты вишь как, нехорошо. С подковыркой уязвляешь.
— Совсем ты раскис. Сходил бы, что ли, к Дереву.
— А куда, в какую сторону? По камням. На ночь глядя.
— Ты по запаху.
— А! Ну я пошел.
Лукреций шагнул было в темноту, но вдруг замер.
— Нет, не пойду я, — решительно заявил он.
— Отчего же?
— Чего-то не хватает мне. А вот чего?
— Хочешь, поведаю?
— Валяй.
— Блюма тебе не хватает. Доброго. Так, чтоб в гляделках расфокусировало.
— Точно! Я ж, это самое, чую, в глотательнице сухо, башка какая-то мутная, соображается тупо, а как гляну на звезды — напоминают что-то. Понятно что — огоньки в забегаловке. Лукреций принюхался, прислушался. Не пахло и не слышалось.
— Давай за мной, что ли, — скомандовал Фомич.
Фомич выступил вперед и принялся спускаться с горы. Лукреций пристроился следом, монотонно повторяя одну и ту же фразу:
— Так не пьют они здесь ничего, сволочи, потому как не едят.
Фомич шагал по осыпающимся камням, молодцевато перебирая нижними. Обернулся и произнес:
— Ты заметил, Кеша — делаешь один шаг, а выходят Все десять.
— А то и пятнадцать, — недовольно констатировал Лукреций. — Пространство, тындыть его, бузит нелинейностью.
— Да нет, не пространство. Времечко здесь, сам понимаешь, чудное. Впрочем, это мы не раз обсуждали, и всегда безуспешно. Кстати, по-моему вон там горит костер.
— А, там? Ну и что? Что? Костер? А может у них там и песни у костра? А где песни, там и сдержанная мужская меланхолия. А ее запивают известно чем.
— Даже и не надейся.
— Ну помечтать индивид имеет право, ну?
— Онтологическое?
— Тьфу ты! Балбес! Дубина стоеросовая. Муфлик с планеты Земля.
— Что?! Вот так? Вот так? Высказался?! Чуял, что этим вот печальным итогом и закончится наш обмен мнениями.
— Опять за свое, подначиваешь. Играешь на моей чуткой душе, на моем неопохмеленном гомеостазе. Так я тебе говорю по-дистановому — с огнем играешь, Фомич! Берегись! Я этого уже не забуду, не смогу.
— И не надо. Так и живи с этим. Кстати, Кеша, вон оно шелестит, Белое Дерево твое. В самую глубь кратера забрались.
— Спасибо, Фомич. А мы ж вроде с горы спускались и костер видели. А ты говоришь время. Пространство!
— Так ведь опыта передвижений по планетоиду у нас до сих пор не было. Видишь как, идти можешь куда угодно, а придешь куда хотел.
Лукреций уже не слышал Фомича. Он стоял неподвижно перед слабо светящимся в ночи Белым Деревом, лаская нежным взглядом его листозы, корневые увершия, ствол, покрытый мельчайшими чешуйками, крону, вздымающуюся бархатистыми верхушками соцветий, мерцающими в дрожащем свете звезд. И Дерево наклонилось в его сторону, рассматривая Лукреция, учувствывая его голос, его неповторимый запах и даже цвет его мыслей. Так встречаются два очень близких друга, два Великих Одиночества после Бесконечной Разлуки. И вот наконец их космические пути пересеклись, а они все не могут в это поверить. Они уже так привыкли к тоске друг о друге.
Лукреций шагнул к Дереву. Дерево вдруг зашелестело, словно налетел нежданный ветер. Но не ветер это был — из соцветий вырвались фонтанами феерические блестки пыльцы, испускавшей букет тонких ароматов.
Лукреций оглаживал мягкие податливые ветви, зарывался лицом в гибколучистые листозы, жадно вдыхал пьянящий аромат пыльцы. Уста шептали тайные слова небывало нежных чувств.
А Дерево, а Дерево…
Так вот оно все у них и происходило. Фомич же деликатно удалился в сторону, как оказалось, в глубь парка, разбитого аборигенами вокруг Белого Дерева и посвященного ему же. Вскоре набрел на уютную скамью у пруда, присел и погрузился в привычное интеллектуальное созерцание Сущего.
Огромный и упитанный ерж выбрался из зарослей и грозно рыкнул. Фомич не обратил на него ни малейшего внимания. Ерж обиделся, но не надолго. Он фыркнул, пробормотал что-то нелестное и, хмуро сплюнув в траву, подошел к скамье. Фомич все так же глядя сам в себя, машинально почесал его за ушами. Ержик вздохнул, положил свою большую голову на колени Фомичу и тихонько заурчал.
Вместе с урчанием в ментальность Фомича вкрался большой и пахучий корешок растения Кананчуки-бо. Фомич потряс головой, отгоняя наваждение. Корешок исчез, но взамен появился корешок другого растения, на этот раз Лорирурые-бо. От корешка отходил мягкий, сочный стебель, а от него листья — мясистые и медвяные. Фомич мысленно облизнулся, но со стороны увидел себя шестилапым, размахивающим хвостом ержом.
«Кыш, животное», — мысленно скомандовал он. Ержик недовольно фыркнул и прянул в заросли, где обиженно сплюнул еще раз.
Занималась заря. Начинался Новый День. Новый День обновленной Галактики. День, длиною в миллиард лет. Все было единожды, в первый и последний раз. Фомич поднял голову, посмотрел ввысь. Над узким жерлом кратера, испещренного базальтовыми трещинами и вулканическими наслоениями, плыли огромные воздушные массы Онема, заслоняя светило, сиреневое в этот ранний миг.
И огромные воздушные массы Онема наконец-то пролились утренним долгожданным дождем, который они так долго и, казалось, безнадежно вынашивали в себе и не могли пролить по причине отсутствия утренних зорь.
Капли дождя омыли лицо Лукреция и вывели его из эйфорического ступора. Он сперва не понял, что это. А увидев — улыбнулся. Маленькие, сверкающие в лучах восходящего светила капельки, весело и беззаботно стекали по нежным листозам Белого Дерева, по его мельчайшим чешуйкам. Звенели в траве ручейки и будили этот мир к Новой Жизни. Лукреций спохватился и живо принялся взрыхлять почву в кадке под Деревом.
Подошел абориген и деликатно откашлялся. Лукреций, занятый заботами о своем Дереве, не обратил на него никакого внимания. И только когда почва в кадке превратилась в совершеннейшую питательную жижу, он посмотрел на аборигена. Абориген, а это был юный Пику-Ни, еще раз откашлялся и произнес:
— С солнечным утром, Лукреций. И Древо Твое Белое Разумное также. Что мне в нем нравится — так это удивительное постоянство его формы.
— Ага, вот то-то. У вас здесь с формой что-то не так. Шли давеча мы с Фомичем в сторону вашего кострища, а пришли к Дереву, куда я, собственно, и хотел. Как понять эти ваши феномены?
