Юлия Набокова - Легенда Лукоморья.
Пока выдворили вон всех гостей, пока занесли в дом все подношения, пока помогли поварихе разместить припасы в погребе и кухонных сундуках, уже и ночь наступила. Няньки ушли спать наверх, а меня, как еще не успевшую заступить на службу, разместили на ночлег в каморке по соседству с поварихой. Каморка была нежилой и служила хранилищем вещей. Но мне нашлось неплохое местечко на скамье у стены. Заботливая Устинья притащила мне ворох тряпья, чтобы спалось мягче. Не перина, конечно, но и я не принцесса на горошине. Прежде чем лечь спать, я попросила у нее кружку парного молока и миску для Варфоломея. После массового телесеанса кот опять куда-то пропал, но на случай, когда он появится, я наполню миску.
Проснулась я от шумного чавканья.
— Варфоломей,— спросонок проворчала я, приподнимаясь на лавке,— вернулся, гуляка. Где тебя носило все это время?
Из темного угла, в котором я поставила блюдце, на меня смотрели округлившиеся желтые глаза.
— Так молочко для Варфоломея? — дрожа, прозвенел тоненький незнакомый голосок.— Прости, хозяйка, я все выпил.
— А ты кто такой будешь? — удивилась я, впотьмах шаря по деревянной стене в поисках выключателя. Заноза, которая вонзилась в ладонь, мигом привела меня в чувство и вернула в лукоморскую реальность, где вместо электричества — свечи да лучины.
— Я Клепа,— прошелестел незваный гость и подсказал: — Лучина на столике.
С третьей попытки я кое-как зажгла источник света и смогла разглядеть гостя. На полу, переминаясь с лаптя на лапоть, стоял вихрастый мужичок в подпоясанной рубахе и шароварах. Ростом он доходил мне до колена.
— Прости, что разбудил, хозяйка,— повинился он.— Оголодал дюже, вот и обрадовался, что хоть кто-то обо мне вспомнил, да, как оказалось, зря.
— Так ты домовой? — ахнула я.
Мужичонка кивнул.
— Аз есмь. Так ты,— он покосился на пустое блюдце,— не сердишься на меня?
— Да что ты! — успокоила его я.— Кушай на здоровье. Может, еще принести?
домовой, поколебавшись, бросил взгляд на блюдце и решительно помотал головой.
— Я сейчас! — Я нашарила лапти.— Ты только никуда не уходи!
до чуланчика, где в холодильном сундуке хранилось молоко, мне надо было пройти всего четыре комнатки. На цыпочках, стараясь ни скрипеть половицами, я миновала две двери, как вдруг третья распахнулась, меня схватили в охапку сильные мужские руки и втащили в комнатку.
— Дусенька, — взволнованно прогудел в ухо мужской голос,— пришла, голубушка!
— Какая я тебе Дусенька? Глаза-то разуй! — шикнула я, пытаясь высвободиться, и, глянув по сторонам, поняла, что попала как раз в тот чулан, в котором днем начищали посуду тряпки-самотерки. Сейчас ряды посуды стояли на полках, а тряпок не было видно.
— Грушенька,— залебезил захватчик,— прости дурака, не признал! Ты ж ведь такая недотрога, я уж не ждал, не надеялся!
— Нашел Грушу! — зашипела я, шаря рукой по поверхности ближайшей полки. Авось отыщу тряпку да отхожу пахала как следует.— А ну пусти!
— Устинья,— обмер от восторга мужик,— неужто ты?
— Да тебе, похоже, все равно, кто придет! — возмутилась я за весь женский род и, нащупав еще влажную тряпку, издала радостный вопль. Мужик расценил мой возглас как сигнал к действию и крепко прижал к себе, распустив руки.
Наказание за этакую вольность последовало незамедлительно. Я с удовольствием шлепнула его тряпкой по голове. Тряпка словно очнулась от забытья, вырвалась из моих пальце и принялась с азартом натирать мужику голову. Тот замычал, замотал головой, а я быстро выскочила за дверь, нырнула в кухню, где мирно дремали капризные скалки, и юркнула в продовольственный чуланчик. Пошарив впотьмах нашла запечатанную кринку с молоком и мешочек сухарей Хорошо, что сама вечером крестьянские дары сюда заносила, вот и помню, что где лежит. Выглянув за дверь, убедилась, что коридор пуст, и двинулась в обратный путь. У чуланчика, куда меня пытался затащит мужик, замедлила шаг, прислушалась. Судя по доносящимся оттуда звукам возни и тихому мату мужика, борьба продолжалась и тряпка не сдавалась без боя. И только боязнь мужика перебудить весь дом и необходимость объясняться с хозяйкой заставляла его сцепить зубы и молча бороться со взбесившейся самотеркой. Я быстро прошмыгнул к себе и закрыла дверь.
При виде еды глаза Клепы радостно сверкнули. Я наполнил блюдце молоком, развязала мешочек и положила на пол к его ногам. По размеру мешок почти не уступал росту домовенка.
— Это все мне? — не поверил он и, сложив руки на груди, поднял на меня полные благодарности глаза.— Да это ж... мне теперь... до зимы хватит!
— Тебя здесь совсем не кормят? — спросила я, глядя, как Клепа жадно опустошает второе блюдце молока.
— Да кто ж про меня помнит? — горестно вздохнул домовой. — Хозяйка на одном волшебстве помешалась. Раньше ж ведь как? — хрустя сухариком, рассуждал он.— Домовой был всему голова. За порядком в доме следил, за тем, чтобы дом в упадок не приходил. Мне хозяин корочку хлеба да миску молочка, а уж я ему завсегда украдкой подскажу, где в избе какие неполадки: где крыша протекает, где пол прогнивает. Он мигом эту беду подлатает, и стоит изба дальше, крепче крепкого. А теперь что? — Клепа шмыгнул Носом и размочил сухарик в молоке.— Нет в доме порядку, ворожба одна. Я от голоду сохну, и терем вместе со мной в упадок приходит. А Забава, вместо того чтобы меня уважить, все новые диковины выдумывает, чтобы избу в порядке содержать. Эх, знала бы моя прежняя хозяйка, как новая ее силушку растрачивать станет...— Клепа склонил вихрастую голову и вдруг громко закашлялся, поняв, что сказал лишнего.
— Забава что, сгубила Агафью, чтобы завладеть ее силой? — ужаснулась я.
— Что ты! — Клепа так рьяно замахал руками, что выронил сухарик, и тот, сделав кульбит в воздухе, укатился под лавку. Домовенок кинулся за ним и, чихая и отмахиваясь от паутины, выполз обратно.— Я у тебя теперь за порядком тут следить буду,— пообещал он.— Всех пауков отсель выгоню, станешь жить в чистоте и порядке.
— Спасибо,— улыбнулась я,— да только я тут не задержусь.
— Как так? — удивился он.— Ты же новая нянька! Я потому и подумал, что молоко для меня — решил, ты дружбу со мной завести хочешь, чтобы в новом доме тебе справно жилось.
— Ладно,— решилась я,— расскажу, Ты ведь меня не выдашь?
И я коротко поведала домовому, как кто-то распускает лживые слухи о Бабе-яге, а мы с котом пытаемся выяснить, кто за этим стоит.
— Вот и пришли сюда разузнать, что к чему.
— Забава тут ни при чем,— убежденно заявил тот.— Все новости о Бабе-яге от Сидора-сплетника исходят. Народ его собирается слушать у блюдечка волшебного, а потом вся деревня гудит да имя Яги склоняет. Но я,— он взглянул на меня снизу вверх,— в это никогда не верил. Так и знай!
— Спасибо, Клепа,— улыбнулась я.
— Жаль, что ты не останешься,— вздохнул он и бросил взгляд на мешочек с сухарями.— Мы бы с тобой подружились!
— Не горюй! — приободрила его я.— Я поварихе накажу, чтобы тебя не забывали. У нее сердце доброе, она для тебя никогда молочка с хлебом не пожалеет. А ты, может, поможешь ей управиться со скалками волшебными, чтобы не били ее?
— Кабы я мог,— затосковал Клепа.— Мое дело — порядок в избе. А диковины волшебные меня не слушаются. Самому не раз от них доставалось.— Он машинально потер бок.— Ох, не одобряю я это дело. Знала бы моя прежняя хозяйка! — Он осекся, глядя на меня, и махнул рукой: — А, слухай, как все было. Ты ко мне с душой, и я тебе всю правду расскажу. Диковины-то волшебные не по милости Забавы служат, а токмо благодаря силе моей прежней хозяйки, Агафьи.
— Как так? — заинтересовалась я.
— А вот так! — прищурился домовой.— Был у Агафьи самоцвет один заветный, светоч то бишь. Уж не знаю, от кого он ей достался, только Агафья берегла его как зеницу ока. В том самоцвете сила большая была, и множилась она с каждым добрым делом Агафьи. Сам камушек красный, а внутри — будто костер полыхает, красота такая, что глаз не отвести! Агафья говаривала, что в том светоче память о всех ее добрых делах содержится. И всякий раз, как она исцеляла хворого или наставляла заплутавшего на путь истинный, камушек вспыхивал все ярче. Агафья верила, что, когда се не станет, светоч начнет людям помогать вместо нее и его жара еще на много добрых дел хватит. Хозяйка мечтала самоцвет в надежные руки отдать, когда придет ее час с белым светом проститься, да только слишком высока была ответственность! Ведь если бы светоч попал в злые руки, много бед с его силой натворить можно было. Так и не нашла никого, умерла во сне. А самоцвет остался надежно спрятанным в подполе. Никто о нем знать не знал, ведать не ведал, кроме меня. А я, когда после смерти Агафьи туда спустился, чуть не ослеп. Уж больно ярко горел самоцвет! Как будто тысяча солнц в нем была заключена! И ведь послужил, еще он людям. Свечения его хоть и не видно было на земле, да люди все равно чуяли исходящую из земли благодать, И даже после смерти Агафьи продолжали приходить к се дому, подношения оставляли.
