Чингиз Цыбиков - Бабайка
Тебе было очень плохо, сынок? Да, папа…Так что же ты мне ничего не сказал? Не знаю, папа…
Я открыл глаза.
Бармен смотрел на меня, и тысячелетняя скорбь дрожала в его глазах. Черепаха лежала на столе, изредка помаргивая своими сонными глазками. Тихо постукивал ложечкой Лю, мешая чай. Что-то шептал, склонив голову к своей симпатичной соседке, поэт, и та тихонько смеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой.
Председатель откашлялся.
— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, — сказал председатель.
Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.
Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.
Председатель откашлялся.
— А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.
Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?
— Протестую, — сказал бабайка. — Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.
— Положим, не совсем сам, — сказал поэт.
— Какие судьи? Здесь же были только свидетели? — спросил я.
— Ну да, — сказал председатель. — Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.
— Давайте продолжим, — согласилась черепаха.
К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.
— Можете говорить, — кивнул председатель.
И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.
— Он сильнее, чем кажется, — сказал один из них.
Черепаха кивнула вроде как сама себе.
— И он готов ответить за того, с кем шёл, — сказал второй.
И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.
— Это что… всё? — спросил наконец председатель.
— А что ещё? — ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.
— Разве этого мало? — добавил второй.
— Да, — сказал Лю, — это немало. Это очень даже немало.
— Разве что… — начал было первый и замолчал.
— Что? — тут же цепко спросил председатель. — Что именно?
Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.
— Может, мы и ошибаемся, — сказал первый неуверенно. — Может, нам просто показалось.
Председатель нетерпеливо дёрнул головой.
— Он может убить.
Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.
— Хорошо, — сказал председатель. — Ещё что-нибудь?
— Нет, — сказал второй быстро и твёрдо.
Председатель развёл руками.
— Ну, на нет и суда нет, — сказал он. — Следующий!
— Следующего придётся немного подождать, — сказал Лю.
— А что такое? — поинтересовался председатель.
— Он вспоминает, — пояснил Лю.
— Вспоминает? Ах да… — председатель почесал в замешательстве переносицу. — Перерыв! — объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.
Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит — вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.
«Мне было пять лет», — сказал Санька. Мы сидели у него дома — играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит — дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит — потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».
И мы стали играть дальше.
А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.
— Добрый день!
В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.
— Добрый-добрый, — улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и улыбались.
— Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, — говорил он, усаживаясь на диван. — Вам не понять, как это приятно. Привет, дружище, — хлопнул он меня по плечу.
— Здравствуй, — сказал я.
Значит, всё-таки есть у него имя.
— Мы слушаем вас, — сказал председатель. Он, пожалуй, был единственный, кто не улыбался.
— Он мне понравился, — заявил мой оранжевый товарищ, принял из рук официантки чашку с кофе и сделал глоточек. — Не жалей сахару, дорогая, — сказал он официантке.
— Сейчас я принесу сахарницу, — сказала та, улыбнувшись смущённо.
— И бисквитов!
— Что еще вы добавите к сказанному вами? — порушил обозначившийся флирт председатель.
— Ничего, — легко сказал оранжевый.
— Как это ничего? — председатель по-моему даже растерялся слегка.
— А что тут можно добавить? — улыбнулся оранжевый. — Он сделает из своего сына хорошего человека, будьте покойны. Я в людях разбираюсь. Вы мне лучше вот что скажите… — теперь он смотрел на бармена.
— Нет-нет-нет, — покачал тот головой, улыбаясь. — Не мной назначено, не мне отменять.
— Но поговорить-то с ними можно?
— Поговорить поговорю.
— Хорошо, — всё так же легко сказал оранжевый. — Я с вашего позволения погуляю. У меня ведь всего-то до вечера времени осталось.
И ушёл.
Допил свой кофе и ушёл.
— Меня батя научил врезать замки, — сказал Тимур. — Взял прямо за шкирку, сунул в руки долото, замок и приставил к двери.
Я молчал. Нечего мне было на это сказать, и Тимур продолжил.
— Я был двенадцатилетний подросток с манией величия. Однажды разорался, хлопнул дверью и убежал из дома. Когда вернулся к вечеру, такой весь мрачный, вид был у меня «ну ладно, так уж и быть, я вас всех простил». А батя молча взял меня за шкварник, инструмент дал и заставил новый замок врезать — взамен того, который я сломал... в порыве эмоций. Я до ночи возился почти. Замок врезал. Из дома больше не убегал.
Тимур помолчал.
— Как-то тупо было убегать, когда в двери, которой ты собираешься хрястнуть, стоит твоими руками вделанный замок.
— Только один день? — спросила Линда. Лю молча кивнул, не отводя от неё глаз.
— И потом я вернусь назад?
Лю снова кивнул.
— И всё забуду? — слеза катилась по её щеке из уголка левого глаза — того, что ближе к сердцу. Лю всё так же молча кивнул, глядя на свою любимую сухими отчаянными глазами.
— Спрашивайте, господин председатель, — сказала Линда, глядя на Лю.
Председатель откашлялся. Было видно, что ему немного неудобно.
— Что вы можете сказать вот об этом человеке?
Линда перевела взгляд на меня.
— Из него бы вышел хороший солдат, — сказала она. — Он будет стоять, где поставили. Он любит своего сына. Мне трудно говорить о нём хорошо. Из-за него я потеряла любимого человека.
— Ясно, — сказал председатель.
— Нет, на самом деле у меня нет к нему претензий. Контракт есть контракт. Просто не повезло.
— Ясно, — снова сказал председатель, помолчав. — Если хотите, вы можете остаться здесь.
— Спасибо, — сказала Линда, — я так и сделаю.
И села рядом с Лю, взяв его руку в свою.
— А ещё однажды мой отец подрался с дядей Жорой, — сказал Тимур. — Дрались в деревне, за картофельным полем. Широко, размашисто так. Потом я узнал, что дядя Жора сказал, что инженеры и учителя — это дерьмо. Отец молча вывел его и навсекал. Тогда мне лет пять было, а когда узнал из-за чего — уже лет пятнадцать. И я решил, что не буду ни учителем, ни инженером.
И всё равно попал в пед.
— Продолжим, — сказал председатель.
И снова на сцене появился Джефф Хёрст.
— Ты? — удивилась черепаха.
— Видите ли, — сказал зелёный констебль, — снова буду говорить я. Джоанна не захотела свидетельствовать. Он разбивает сердца, сказала она, и идёт по осколкам.
— А что скажете вы? — спросил председатель.
— Знаете, я как-то привык примерять всё на себя. Как у нас говорят, чтоб понять овцу — надо влезть в её шкуру. Я рос без отца, и жизнь свою достойно проживаю, но вот если бы у меня был такой отец, как мастер Григорий, то… то это было бы хорошо, — твёрдо закончил он.
— А один раз он на спартакиаде заводской гол забил, — сказал Тимур. — Решающий. Все вообще охренели. Мы с братом маленькие были. Сидели на трибуне и ныли, помню. Отец вообще смешной был, у него уже тогда пузо было, в 30 лет… Он вышел на замену, счёт ноль-ноль, играет его цех с кем-то. Поле большое, все сдохли, бегают вяло, шутят друг над другом, но выиграть хотят. Отец вышел, все давай ржать, мы с братом тоже. А он ка-а-а-ак почешет с мячиком, там ещё один у них был нормально играющий, кричит: дай пас, отец ему вщи-и-их! пас, вратарь и защитник на того кидаются, а тот из-под них хрясь отцу пас обратно, тот побежал, вратаря ещё раз обвёл и закатил в ворота.
