Андрей Синицын - Новые мифы мегаполиса (Антология)
Больше не было правил и законов.
Была потребность действия.
Он снова, в который уже раз за последние дни, поднимался по лестнице на второй этаж к квартире Сью. Словно паломничество совершал.
На сей раз он замышлял паломничество со взломом.
«Петя плюс Катя, — было выцарапано на стене перед площадкой второго этажа, — любовь до гроба». Ниже кто-то умудренный добавил: «Дураки оба».
Тоже в некотором роде граффити.
Андрей опустил сумку перед дверью. Вжикнул молнией, достал ломик, взвесил его в руке, примерился. Положил обратно, вдавил кнопку звонка. Звонок не отозвался. Андрей постучал кулаком по притолоке, вслушался в глухую тишину за дверью. Вздохнул. Взял из сумки стамеску, пристроил ее к дверной щели на уровне замка.
Дверь от легкого нажатия открылась.
Андрей чертыхнулся от неожиданности. Помедлил мгновение на пороге. Вошел. Прикрыл дверь за собой. Прислушался. Услыхал какие-то звуки — не то шорох, не то лепет.
— Кто тут? — окликнул он негромко.
Не дождался ответа. Покрутил головой, пытаясь определить, откуда звук. Заглянул на кухоньку. Протекающий кран был повернут так, чтобы вода не капала в раковину, а стекала по ее стенке с тихим шелестом. Рядом с мойкой стояла любимая чашка Сью — та самая, с медвежонком. Андрей зачем-то приподнял ее — и чашка развалилась, дно осталось стоять, пустой цилиндр с ручкой оказался у него в руке, фаянс на сколе белел, как мертвая кость. Чашка лишь выглядела целой, пока Андрей не прикоснулся. Он осторожно соединил обломки, поставил чашку на стол — сделал как было.
«Ну зачем ты, — хотел он сказать нарисованному медвежонку, — я ведь и так знаю…»
Не сказал.
И не потому, что глупо разговаривать с вещами. Люди делают это чаще, чем согласны себе признаться.
Потому что Сью больше не было среди живых. Андрей знал. Действительно знал. И это знание делало слова ненужными.
Он методично заглянул в санузел и в совсем крошечную комнатку, которую Сью использовала как шкаф, и только потом открыл дверь в другую комнату, жилую. То есть — бывшую прежде жилой.
И не смог удержать возгласа.
Сью превратила комнату в студию. Бог весть каким образом и куда ей удалось вытащить всю мебель. Комната была пуста… то есть лишена предметов быта — и заполнена рисунками Джера.
Стены были сплошь завешаны листами плотной кремовой бумаги. Андрей помнил эту бумагу. Он рисовал на ней — когда был Джером.
Нет, не так.
Они вместе со Сью рисовали на ней. Когда были Джером.
Они — им. Единственным и единым…
Снова при столкновении с рисунками Джера Андрей испытал щемяще-двойственное чувство. Вот приоткрытая дверь, а рядом с ней бабочка, и непонятно, хочет она влететь или только что вылетела оттуда, с той стороны… Андрей помнил, как его рука выводила эти линии, — помнил одновременно смутно и горячечно-ярко, как гриппозный сон, и от мучительной остроты ощущения ему хотелось сорвать рисунок со стены, разорвать его, растоптать — и в то же время хотелось рассматривать его бесконечно, впитывая очертания и цвет, вживаясь в картину, проходя сквозь нее… туда…
Андрей поймал себя на том, что обводит пальцем контур бабочки, и засунул руки в карманы, поглубже.
Сью сделала из комнаты святилище Джера — крошечную часовенку в отличие от того помпезного храма, где они с Андреем поссорились в первый и последний раз. Но и там, и здесь Андрей чувствовал себя одновременно приверженцем этой безумной веры — и еретиком; инквизитором — и его жертвой. Он задыхался от любви и ненависти к Джеру, и в один бредовый миг у него мелькнула мысль поджечь квартиру Сью, а затем и музей Джера, убить долговязого психа-хранителя, а Сью…
Он опомнился.
Сью мертва.
Ее больше нет и не будет. Ее не вернешь. Она растворилась в джере.
Надо совершить то, зачем он сюда пришел.
Медленно и методично Андрей стал снимать со стен листы с рисунками и складывать в сумку. Некоторые он рассматривал подробно, на другие бросал лишь беглый взгляд. Он приказал себе смотреть и видеть — но не чувствовать, и у него почти получалось.
Сью расположила картины по часовой стрелке, от первого джера ко второму и так дальше. Бабочки, лимонные и оранжевые, порхали по листам на левой от входа стене. Стену напротив занимали двери, с бабочками и без, дверей было много — в отличие от следующего за ними дождя. Но и дождь, косой и пунктирный, фиолетовый и багровый, был здесь тоже, а справа от него царила мертвая роза… Андрей чуть не закричал, когда увидел собственное лицо, обрамленное черными лепестками и сухими колкими шипами в нечаянном подобии тернового венца.
Сью была талантлива. Из нее получился хороший джер.
Андрей прикрыл глаза.
Слабость то была или, напротив, мудрость — но он не хотел видеть то, что рисовала Джер в свой последний период. Мертвую розу он постиг и сам, а дальше… не надо дразнить грядущее. Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Андрей лишь мельком глянул на правую от входа стену и получил впечатление мелких рисунков, объединенных размашистым росчерком в единое целое, в некое панно, где детали сливались и уходили… падали… взлетали?.. в удивительную перспективу. Заслонив глаза правой рукой, как от света, Андрей упрямо отковыривал кнопки одной левой, и листы с шорохом ложились к его ногам.
…На сколько-то времени он потерялся.
Потом оказалось, что все рисунки сложены в сумку, сумка застегнута и похожа на бегемота, который проглотил шкаф, да и весит соответствующе.
Пустая — опустошенная — комната снова стала маленькой и обрела вид давно заброшенной, как склеп или каморка в пирамиде.
Андрей вышел из квартиры, захлопнул дверь и спохватился, что не попрощался с медвежонком на разбитой чашке. Медвежонку, конечно, было все равно, но логика безумия, в котором нынче жил Андрей, диктовала необходимость сказать «Прощай».
— Прощай, — глухо сказал Андрей, глядя на вновь закрытую дверь.
Из-за соседней двери отозвался котенок, мяукнул тоскливо и звонко.
Андрей кивнул.
Сью…
Сумка тяжело оттянула плечо, облегчая душевный груз. Непривычно, подумал Андрей, уходить вот так — точно зная, что навсегда. Но теперь это с ним будет все чаще и чаще. Пока не останется лишь последний шаг — за грань.
Музей Джера он нашел безошибочно. А может, ему просто повезло выйти на нужный дом, не плутая. Что-то здесь было иначе в сравнении с прошлым разом. Минуту Андрей стоял перед подъездом, не понимая, что изменилось, — и наконец догадался. Куст рядом с подъездом весь покрылся крошечными зелеными листочками — блестящими, лакированными, — стал объемным, плотным, заслонил собой стену.
Надо же! Весна.
Весна пришла в город, а Андрей был занят джером и ее не встретил.
Что ж, раз она здесь — значит ее встретил кто-то другой.
Андрей кивнул — то ли зеленеющему кусту, то ли своим мыслям — и поднялся на крыльцо. Вошел в подъезд, одолел темный пролет, аккуратно и решительно открыл дверь. Зазвенел колокольчик в темных высях над головой. Зашаркали из глубин коридора шаги хранителя.
«Оставить сумку и уйти», — мелькнула мысль. Андрей поморщился и остался.
Хозяин музея всмотрелся в его лицо, узнал — дрогнули губы, и вразрез всему, чего ждал Андрей, протянул посетителю руку:
— Вениамин.
— Андрей. — И Андрей пожал жесткую сухую ладонь, скрепляя знакомство.
— Заносите, — буднично сказал хранитель Джера, повернулся и зашаркал по коридору туда, откуда пришел.
Андрей молча поволок за ним сумку, что делалась тяжелей с каждым шагом.
Комната в самом конце коридора оказалась жилой. Точнее, населенной старинной мебелью — похоже, ровесницей дома. Раскорячился на львиных лапах трехъярусный буфет, вокруг круглого стола водили чопорный хоровод венские стулья… то есть Андрей понятия не имел почему — но ему захотелось назвать эти стулья венскими, а столик — почему-то ломберным, хотя черт его пойми, что это слово значит на самом деле. Наваждение какое-то. И не мебель в привычном смысле, а реквизит, что ли. Снова Андрей ощутил себя в этом доме не то зрителем, не то участником нелепой, тягостной пьесы. Но в этот раз он пришел сам, это обязывало… или нет?
— Хотите чаю, Андрей? — подал реплику хозяин.
— Нет, — сердито сказал Андрей.
Хозяин кивнул и, ничуть не смущаясь, выставил на стол фарфоровый чайничек и две родственные чашки.
— Не беспокойтесь, ваши картины будут в полной сохранности, — сказал он.
— Это не мои картины. — Андрей заметил, что до сих пор держит в руке ремень сумки, как поводок собаки. Выпустил ремень, отошел на шаг, присел на краешек стула.
— Разумеется, — кивнул хозяин без удивления. — Вы как пьете чай, с сахаром или без?
— Я не хочу чаю, — возмущенно сказал Андрей.
Вениамин посмотрел на него внимательно и строго.
