Кир Булычев - Похищение чародея (сборник)
– Не подскажу! — От внезапного облегчения я проникся презрением к этим парням.
– Ты чего?
– Не знаю я, неужели не ясно, не знаю я никакой комнаты!
– Даты не кричи. — Рабочие были настроены миролюбиво, к тому же чувствовали себя неуверенно — все-таки они оказались в больнице, где им попался некто строгий, то есть я. Рабочие остались за спиной.
– А что, если они сообщат о нас? — прошептала Даша.
– Что они могут сообщить?
Я сообразил, что мы проскочили пустую палату, где я хотел посидеть с Дашей.
Мы помчались дальше, в новый корпус, в хирургию.
Слева находилась палата с табличкой «А.А.Параскудейкин».
Я остановился.
Здесь было опасно. Сюда заходить ни в коем случае нельзя. Но так хотелось взглянуть на командующего. Я не могу объяснить, почему именно в тот момент мне понадобилось любой ценой поглядеть на человека, который унаследовал жизнь Лешеньки. Нет, не убил его — он и не подозревал, что получит жизнь ценой смерти молодого красивого человека, моего брата.
– Ты куда?
– Подожди. Я на секунду.
– Я с тобой.
– Я только взгляну на человека. Это знаменитый командующий. Я его видел только на портрете.
– Завтра увидишь.
Я уже ринулся к двери.
И отворил ее как можно бесшумнее.
Она скрипнула.
Палата была невелика. Койка оказалась выше, чем я думал, человек лежал на ней под углом — койка повышалась к изголовью. Из носа человека тянулась и пропадала за кроватью пластиковая трубочка. Рядом стояла капельница. У стены протянулись три или четыре прибора с дисплеями, на экране одного из них пробегали зеленые линии, взбрыкивая, как крутые морские волны.
Это все я увидел за секунду.
Еще я увидел лицо маршала авиации.
Это было не его лицо, чужое лицо.
Смуглое, крупноносое, губы наизнанку, глаза прикрыты, но между черных ресниц видны голубоватые белки, волосы завитые, пушкинские, баранья шкура окружает блестящую потную лысину.
Табличка на палате оказалась ошибочной.
Надо заглянуть в соседнюю, но из-за кровати уже поднялась сестра в голубой наколке и халате.
– Вы что здесь делаете, молодые люди? — спросила она вполголоса.
Я сказал:
– Простите, ошибка.
Я попятился, чуть не свалил Дашу и потянул ее назад по коридору. В пустой сектор.
Сестра не стала выходить за нами. Может, не испугалась, решила, что и в самом деле кто-то ошибся, бывает.
Я запыхался — все-таки надо больше двигаться и тренироваться. Даша и вовсе дышала, как загнанный кролик.
За окном уже темнело, комната от этого казалась больше, чем при дневном свете.
Там стояло четыре койки, с трех были сняты матрацы, и поблескивали голые пружины, зато на четвертой были матрац и одеяло, только без подушки.
– Ты хотел здесь посидеть? — спросила Даша. В палате ей не понравилось.
– А разве здесь плохо?
– У тебя распущенный тон.
– Не бойся, мы только посидим.
– Учти, — она подошла к постели, села на нее и немного попрыгала, чтобы понять, мягкая ли пружинная сетка, — я ненадолго.
Кровать заскрипела, как запела.
– Ты всех перебудишь, — сказал я.
– Я больше не буду. Ты чего-нибудь принес?
– Ты голодная?
– Я всегда после бассейна голодная. И вообще, я часто хочу есть. Во мне все слишком быстро перегорает.
– У всех у вас?
– Я самая активная.
Я сел рядом с ней, сетка подалась, и мы невольно сблизились, как будто съехали с двух горок навстречу друг другу.
– Осторожнее!
Она подняла ладонь, защищаясь от меня. Я поймал ладонь в обе руки. И мы замерли.
А потом я потянул к себе ее руку и поднес к губам. Я осторожно поцеловал ее.
Даша вздохнула, словно с облегчением.
Потом потянулась ко мне и коснулась губами моей щеки.
Но от нашего общего движения пружины совсем прогнулись и толкнули нас еще ближе, настолько, что мне пришлось обхватить ее руками, чтобы не свалиться.
– Ой, ну что ты делаешь! — прошептала Даша. А я стал целовать ее щеку, висок, волосы, которые оказались мягкими и сильно пахли ягодным мылом.
– Что ты делаешь, — повторяла она, — ну что ты делаешь, сумасшедший? Ты слышишь? Ты же сумасшедший!
А потом она замолчала, потому что ее губы нечаянно встретились с моими, они были сначала сухими и даже жесткими, а потом стали очень мягкими, мокрыми и почти жидкими — я никогда не знал, что губы могут быть такими мокрыми и горячими, — обжечься можно.
Если какие-то мысли и скользили внутри головы, они почти не оставляли следа — это потом я задумался о том, какие горячие губы, и понял, что она шептала что-то, но ни слова не запомнил. И вообще, мои руки действовали помимо моей воли, потому что я отлично знал и верил в то, что девушке нельзя делать больно, порядочные люди не распускают рук. Почему-то это было заложено в голову, то ли пришло из загадочной родовой памяти, о которой не раз рассуждал Григорий Сергеевич, то ли было прочитано или увидено на экране.
Но почему-то мои пальцы добрались до ее груди, которая была тугой, но не твердой — ну как передашь словами эти ощущения, — меня так удивил твердый орешек — сосок, и захотелось отыскать второй сосок и даже поцеловать его, а она смогла проговорить:
– И не мечтай, не надо… Потом она стала говорить:
– Ванечка, милый, ну пожалей меня, не надо сейчас, Ванечка! Она уменьшилась, потому что вся уместилась в пределах и
власти моего, ставшего гигантским, тела, и этому телу было необходимо отыскать вход, какой-то вход, отверстие в маленьком, горячем, податливом и не смеющем сопротивляться теле Даши, Дашеньки… Я почти преуспел в этом, потому что Даша, сопротивляясь, на самом деле помогала мне покорить, уничтожить, пронзить ее.
И вдруг — ну почему так случается?
Вдруг, когда моя ладонь почувствовала горячий, сухой мох под ее последней одеждой — я пишу как будто о другом человеке, потому что в те минуты я был другим, незнакомым самому себе существом, я избегаю называть какие-то части тела или действия известными и обычными словами, потому что тогда я забыл все эти названия и пользовался для самого себя образными сравнениями — кажется, такие слова зовутся эвфемизмами, они заменяют слова настоящие, но стыдные.
И вдруг Даша стала другой.
Она так испугалась, словно я пронзил ее раскаленным железным прутом. Она забилась, стала выскальзывать из-под меня, а так как я не был к этому готов, то она скользнула к краю койки, вырвалась и съехала на пол.
Я грохнулся сверху, но инерция во мне была столь велика, что я был готов домогаться ее.
А она совершенно трезво сказала:
– Ты мне делаешь больно.
– Даша, — взмолился я. Она вылезла из-под меня.
Все наши действия и движения с этой секунды стали неловкими и некрасивыми. Два человека возились на пыльном полу, один из них старался вырваться и подняться, а второй не пускал…
Даша победила и оттолкнула меня так, что стало не по себе.
И встала.
И не сразу сообразила, что у нее до самого пояса расстегнута блузка, а лифчик разорван, поэтому тугая округлая грудь без стыда видна, как некий плод, сладкий и чистый.
Потом она поймала мой взгляд и стала быстрыми, но неверными пальцами застегивать блузку.
Я сидел на полу.
Потом поднялся, и с каждой секундой мне становилось все стыднее.
– Прости, — сказал я.
– Разве это любовь? — сказала Даша с укоризной. — Разве такая любовь у людей бывает? Ты мне понравился, и я думала, что у нас с тобой все будет очень красиво.
– Честное слово — прости! Я не хотел так.
Все. Она была застегнута, недоступна, она поправила волосы и спросила:
– У тебя зеркала нет?
А сама уже рылась в своей сумке. Это была спортивная сумка, с которой она ходила в бассейн. Из нее, как из матрешки, появилась маленькая черная сумочка, из нее — зеркальце.
– Мне пора идти, — сказала Даша. — Ты меня проводишь? Когда мы вышли в коридор, она добавила:
– В отделение не провожай. Только выведи из вашей хирургии.
Мы медленно шли по коридору.
К Даше возвращалось хорошее настроение. Видно, теперь она меня не боялась и готова была простить.
– В конце концов, — вдруг заявила она, — ты не успел сделать ничего дурного.
– А я и не собирался делать ничего дурного.
– У девушки есть принципы, — возразила Дашенька. — Один из них — сохранение себя для продолжения рода. Именно для этого создан наш клон. Мы должны стать женами оптимальных мужчин. А я не знаю, прошел бы ты конкурс.
– Конкурс на жениха?
– Не смейся. Это очень серьезно.
– Ты уверена, что вас держат как консервы для женихов?
– А ты можешь предложить другую версию?
Я задумался. Конечно, соблазн был велик. Но я понимал, что Григорий Сергеевич прав. Для меня величие и смысл подвига заключались в жертвенности. Наш клон можно было назвать, будь нам свойственно чувство черного юмора, клоном имени Александра Матросова (был такой герой во время Отечественной войны, который закрыл собой амбразуру). Клон Даши существовал и объединялся на принципе жизни. Наше внутреннее противоречие заключалось в конфликте индивидуального стремления к жизни и социальной значимости смерти. Конфликт Даши был между определением спутника жизни, которого ей выдаст Мария Тихоновна, и желанием ее глаз и тела самой выбрать себе партнера. Вот и сейчас она толком не знает, можно ли поддаться голосу плоти или надо ждать распоряжения свыше?
