Терри Дэвид Джон Пратчетт - Творцы заклинаний (сборник)
«Да, это мы, – думала она. – Все хорошо знают, какие мы на самом деле, но запомнят нас такими, какими мы были показаны. Запомнят трех сумасшедших старух в остроконечных шляпах. А кем мы были, что делали – все это уже несущественно».
Она скосила глаза на короля Веренса. Чем он был хуже других королей? Ну сжег пару-другую хижин – скорее по рассеянности, и то жег он только тогда, когда был очень зол на кого-то. Если он и оставлял на мире раны, то эти раны быстро заживали.
«Да, тот, кто написал этот Театр, явно умел пользоваться магией. Даже я верю происходящему на сцене, хотя знаю, что все это неправда.
Искусство – зеркало жизни. И в нем действительно все отражается задом наперед.
Мы потеряны. И у нас не остается другого выхода. Придется стать такими, какими нас изображают».
Нянюшка Ягг со всей силы заехала ей локтем в ребра.
– Нет, ты слыхала? – взвизгнула она. – Мы, мол, детишек в котел кидаем! Чего они врут-то?! Нет, этого я не допущу, я не буду спокойно слушать, как нас очерняют!
Она уже собиралась подняться, но матушка схватила ее за шаль.
– Сиди на месте! – прошипела она. – Иначе будет только хуже.
– «…Матерью в грязи лесов…» – как тебе это? Помнишь Милли Хипвуд? Она же матери своей ничего не сказала, отговорилась, что в лес хворост собирать пошла. Я с ней целую ночь просидела, – пожаловалась нянюшка. – Но девочка родилась прехорошенькая. Вранье! Кстати, неужели у нас в лесах так грязно?
– Слова, – задумчиво пробормотала матушка. – Сплошные слова.
– А этого с трубой зачем выпустили? Что он собирается делать? А-а… Конец первого действия.
«И слова эти уже не забудутся, – думала матушка. – За этими словами стоит сила. Хорошие, складные слова получились».
Тут раздался очередной хлопок грома, внезапно перешедший в гулкое дребезжание, какой может издать, к примеру, лист жести, вырвавшийся из рук и ударившийся о стену.
На окружающий сцену мир навалилась жара, выдавливая жизнь из самого воздуха, как подушка выдавливает последний воздух из легких жертвы. Матушка Ветровоск заметила, как на ухо герцогу что-то шепчет лакей. Нет, герцогу нет смысла прерывать пьесу. Он этого не сделает. Он захочет увидеть окончание.
Герцог, должно быть, почувствовал на своем затылке матушкин взгляд. Повернувшись, он прищурился и как-то странно, чуть сдержанно, улыбнулся ей. Затем коснулся плеча своей супруги и вместе с ней громко расхохотался.
Матушка Ветровоск весьма часто в своей жизни приходила в ярость. Умение гневаться она считала одной из самых сильных своих черт. Неразбавленная, чистая ярость является мощнейшей созидающей силой. Но сначала нужно научиться подчинять ее себе. Это не означает, что следует сложить руки и подождать, пока гнев не испарится. Нет, это означает, что гнев следует перегнать в заранее заготовленные вместилища, дождаться, пока он не затопит целые террасы сознания, и вот тогда, предвосхитив мгновение, когда он вырвется наружу, открыть маленькую дверку у основания баков, позволяя ревущей, раскаленной струе ярости раскрутить турбины мести.
Она чувствовала, что творится с землей. Чувствовала сквозь несколько футов фундамента, сквозь плиточное перекрытие, кожаную подметку и двойной носок. Земля затаилась и ждала.
– И это моя плоть и кровь? – долетели до ее ушей вопли короля-призрака. – Как он мог так обойтись с родным отцом? Я хочу взглянуть ему в глаза!
Матушка мягко взяла нянюшку Ягг за руку.
– Пойдем, Гита, – сказала она.
А герцог Флем откинулся на спинку трона и безумными глазами обозревал мир. Мир не подвел ожиданий герцога. Более того, Флем даже не рассчитывал, что сумеет добиться столь многого. Он оглядывался на прошлое и видел, что оно плывет и тает, точно лед с приходом весны.
Повинуясь внезапному порыву, он еще раз подозвал к себе лакея.
– Вызови капитана моей гвардии, – велел он. – Пусть отыщет ведьм и бросит их в тюрьму.
Герцогиня выразительно фыркнула:
– Ты что, забыл, чем в прошлый раз все закончилось?
– Тогда мы посадили под замок только одну ведьму, – возразил герцог. – А на этот раз за решеткой окажутся все три. Общественное мнение сейчас целиком и полностью на нашей стороне. А с общественным мнением даже ведьмы считаются.
Герцогиня хрустнула пальцами, демонстрируя все, что она думает об общественном мнении.
– Но признайся, мое сокровище, наш эксперимент удался.
– До сих пор все шло гладко.
– Вот и чудненько. Ну что ты стоишь как вкопанный? Ты должен успеть передать мой приказ до окончания пьесы. Спектакль будет иметь продолжение.
Встав перед зеркалом, Смерть поправил картонный череп, одернул полы балахона, отступил на несколько шагов и еще раз смерил себя придирчивым оком. Первая в жизни роль с текстом. Хочется, чтобы все прошло хорошо.
– Бойтесь и трепещите, о мимолетные! – вскричал он. – Ибо Смерть я, и противу меня… не станут… станут… Хьюл, станут или не станут?
– О боги, Смерди, неужели так трудно запомнить? «Противу меня не станут вам спасеньем ни запертый сто крат замок, ни дверь дубовая, обитая железом…» У тебя не голова, а решето… Не сюда, не сюда, идиоты! – И Хьюл бросился сквозь закулисный хаос вдогонку за двумя непутевыми носильщиками бутафории.
– Вот так-то, – произнес в пространство Смерть и возобновил упражнения у зеркала. – Противу меня не станут… вам ни тот-то тот-то, дверь, обитая железом… – без особого вдохновения произнес он и рассек воздух косой.
Лезвие отвалилось и грохнулось на пол.
– Как ты думаешь, сумею я на них страху нагнать? – поинтересовался он, принимаясь за починку косы.
Томджон, сидя на собственном горбу, мелкими глоточками пил чай.
– Все замечательно, дружище, – подбодрил он. – После того как ты явишься на глаза этим несчастным, они и настоящего Смерти уже не испугаются. Только мне сдается, что в голос нужно немножко добавить пустоты…
– Как это?
Томджон поставил на пол чашку. Вдруг на его лице заплясали какие-то тени, глаза ввалились, натянулись и прилипли к зубам губы, а кожа стала гладкой и матовой.
– СЛЕДУЙ ЖЕ ЗА МНОЙ, ЖАЛКИЙ АКТЕРИШКА! – промолвил он, с ужасающей неотвратимостью расставляя слоги, словно вколачивая их в крышку гроба.
В следующий же миг он вернул себе прежний облик.
– И так далее, – сказал он.
Распластавшийся по стене Смерди перевел дух и нервно хмыкнул:
– О боги, ума не приложу, как тебе это удается. Да, вряд ли я когда-нибудь сумею изобразить что-либо подобное.
– На самом деле все просто. Ну, давай на сцену, если не хочешь, чтобы Хьюл снова закатил истерику.
Смерди бросил на него исполненный благодарности взгляд и помчался на сцену помогать с расстановкой декораций.
Томджон вернулся к чаепитию, которое протекало на редкость порывисто и неровно. Закулисная суматоха отвлекала, но не больше. Мысли его были заняты другим.
Хьюл когда-то сказал, что в этой пьесе все прекрасно, кроме самой пьесы. Но Томджону не давало покоя ощущение, что пьеса сейчас отчаянно пытается измениться до неузнаваемости. В голове его жужжали какие-то далекие незнакомые слова. Такое впечатление, он против воли подслушивает чужую беседу. Для того чтобы заглушить это жужжание, ему даже приходилось кричать.
Нет, это неправильно. Написанная пьеса – это пьеса написанная. Она не может вдруг ожить и начать переделывать себя.
Неудивительно, что у всех все валится из рук. Пьеса извивается в объятиях актеров и пытается измениться.
О боги, поскорее бы убраться из этого чокнутого замка и никогда больше не видеть этого спятившего герцога… Томджон огляделся по сторонам. До начала следующего действия оставалось еще несколько минут. Он поднялся и рассеянно побрел куда глаза глядят, надеясь выйти на свежий воздух.
Первая же дверь, открывшись под его рукой, выпустила Томджона на площадку, обнесенную зубцами. Он затворил дверь, и звуки, доносящиеся со сцены, сразу померкли, сменившись бархатистым безмолвием. Пепельных оттенков закат потухал за мозаикой облаков, однако воздух был спокоен, как мельничный пруд, и жарок, как нутро топки. В лесу, что начинался за стенами замка, заорала какая-то пичуга.
Он прошел к другому краю площадки и заглянул в ущелье, образованное отвесными скалами. На невидимом дне, скрывшись за шторой из туманов, бушевал Ланкр.
Он повернулся, сделал шаг и внезапно погрузился в такой пронизывающий холод, что в первый миг задохнулся.
Небывалые ночные ветры ледяной хваткой вцепились в его одежду. Возле его уха раздалось странное бормотание, как будто говорящий хотел поскорее сообщить нечто крайне важное, но не мог совладать со скоростью речи. Мгновение Томджон стоял в полной неподвижности, но потом, обретя возможность дышать, стрелой бросился к двери.
