Мервин Пик - Титус Гроан
Между тропой, по которой шла Кида, и горной грядой лежала болотистая местность, обильная озерцами, отражавшими пышные небеса, — блеск более тусклый лился оттуда, где заросшие топи, высасывая из неба все краски, вновь выдыхали их в застоявшийся над ними туман. Мерцали камышовые заросли, ибо каждый продолговатый, мечевидный лист их окаймлялся багрецом. Почти невозмущенная гладь озерца пошире отражала не только горящее небо, но и ужасный указующий каменный палец, пронзавший бездыханную воду.
Справа от Киды полого уходил ввысь заросший корявыми деревцами косогор. Самые верхние сучья деревьев оставались еще освещенными, но буйство заката стихало, и свет с каждым мгновением опадал с их ветвей.
Тень Киды тянулась справа от нее, становясь, пока она шла, все менее и менее плотной, между тем рыжеватая почва выцветала, сменяя красноватый окрас на невзрачные охряные оттенки, а охряные — на теплую серость, которая, что ни миг, лишалась теплоты, покамест тропу перед Кидой не усыпал сплошной пепел.
В последние два дня склон гигантской горы, утыканный нагоняющими монотонную скуку, приникшими к земле жилистыми деревами, тянулся справа от Киды, дыша, так сказать, над ее плечом, нашаривая ее недоразвитыми руками. Ей мнилось, будто она всю жизнь провела средь гнетущих, отупляющих разум деревьев, всю жизнь они с вожделением пялились на нее, сопели над правым плечом, и каждое взмахивало волосистыми лапами, и в каждом таилась своя, присущая только ему угроза, и однако ж во все ее бесконечное странствие деревья оставались неотличимыми в их однообразии одно от другого.
Однообразие это уже начало отзываться сном — лишенным событий и все-таки жутким, — и Киде казалось, что тело и разум ее обступает непроходимая поросль, которая не кончится никогда. Впрочем, в последние два дня слева от Киды хотя бы распахнулись зимние равнины — там, где глазам ее столь долго и столь уныло являлся лишь голый, лишенный растительности отвес теснины, в которой единственным напоминанием о существовании жизни были редкие выступы высоко возносящихся серых скал, дававших черным воронам недолгий приют. Но Кида, влачась по ущелью, не размышляла о них, вглядывавшихся в нее, провожавших ее глазами, вытягивавших опущенные к тощим их животам лысые шеи, задиравших плечи выше голов, крючивших смертоносные когти, коими цеплялись они за неверные их опоры.
Снег лежал пред нею долгим серым ковром, поскольку зимнее солнце никогда не вставало над теснинной тропой, и когда, наконец, тропа увильнула вправо и свет рухнул на Киду, она, протащившись еще немного шагов, упала на колени, словно желая вознести благодарения. Она подняла голову, и белесый свет показался ей благословением свыше.
Устала она несказанно, и продолжая путь, переставляла перед собою ноющие ступни, не вполне сознавая, что делает. Волосы космами спадали ей на лицо, плотный плащ заляпала грязь, покрыли колючки и ежевичные плети.
Правая рука Киды машинально придерживала на плече лямку вещевого мешка, отягощенного уже не едой, еды в нем не осталось, но грузом более странным.
Перед тем, как покинуть Нечистые Жилища в ночь, когда любовники ее поубивали друг друга под всевидящим кругом той незабвенной, изобильной луны, Кида, точно завороженная, отыскала дорогу к дому, собрала всю еду, какую сумела найти, а после, двигаясь, как сомнамбула, навестила мастерские — сначала Брейгона, после Рантеля — забрав из каждой по маленькому изваянью. Вслед за тем она вышла в утреннюю пустоту — три часа оставалось еще до рассвета — и пошла, ощущая, как мозг ее разымает бессмысленная, ровная боль, покамест похожий на рваную рану рассвет, не вторгся в ее сознание и она не упала в соленые травы, росшие у кромки болот, и не проспала, никем не увиденная, весь солнечный день, сжимая по изваянию в каждой руке. Все это было давно. Как давно? Кида утратила чувство времени. Она скиталась по разным краям, принимая еду из множества рук в оплату за множество разных работ. Какое-то время она пасла отару взамен пастуха, подцепившего овечью лихорадку да так и умершего с ягненком на руках. Она работала на барже, там была одна женщина, которая ночами мяукала, точно выдра, плавая вдоль тростников. Она плела из прутьев орешника плетни для овечьих загонов и огромные неводы для ловли речной рыбы. Так переходила она из одной земли в другую.
Потом она начала уставать, тошнота одолевала ее на заре, и все же Кида заставляла себя пребывать в движении. И всюду оставались с нею жгущие сердце трофеи — белый орел, желтый олень.
В конце концов, работа стала ей невмоготу и сила, в которой она не научена была сомневаться, неумолимо потащила ее назад, к Жилищам.
Под высокой, зазубренной, нагоняющей ужас горой брела она. Все краски заглохли в небе, нечестивый каменный палец стал невидимым, обратившись в намек на мрак во мраке. Закат полыхнул и потух — каждый миг его казался вечным, но переход от алого к пепельному занял не более нескольких демонических мигов.
Теперь Кида шла в темноте, укрывшей все, кроме нескольких ярдов земли перед нею. Она понимала, что нужно поспать, что сила, еще уцелевшая в ней, быстро сходит на нет, но не позволяла себе припасть к земле у подножья горы — и не потому, что не привыкла проводить ночные часы одна, в окружении неприязненных призраков. Последние несколько ночей оказались мучительными, ибо воздух, сжимавший ей тело ледяными руками, был лишен милосердия. Но и не это заставляло ее с трудом переставлять перед собою ноги, одну за другой, роняя вперед тяжелое тело.
Причина была и не в том, что деревья, теснившиеся за правым плечом, пугали ее, — Кида слишком устала, чтобы воображение еще могло заливать ее разум жутью. Она шла вперед из-за голоса, заговорившего с ней этим утром. Кида так и не поняла, что к ней взывал ее собственный голос — в изнурении, охватившем ее, она не заметила, как губы ее шевелятся, выговаривая странные слова.
Она обернулась, поскольку голос, казалось, прозвучал совсем рядом. «Не останавливайся, — сказал он, — только не этой ночью, ибо тебя ожидает камышовая крыша». Ошеломленная, она прошла всего несколько шагов, когда голос снова раздался в ней: «Старик, Кида, бурый старик. Не позволяй ногам своим медлить».
Кида не испугалась, ибо существование сверхъестественного никогда не вызывало у Внешних сомнения. Теперь, десять часов спустя, она брела в ночи, и слова эти еще отзывались эхом в ее голове, и когда впереди вдруг вспыхнул, рассыпая красные искры, факел, Кида, застонав от усталости и облегчения, упала в объятия бурого старика.
Что с ней происходило потом, Кида не помнила, но очнувшись, обнаружила, что лежит на подстилке из сосновых игл, вдыхая их жаркий, сухой, сладкий запах, а вокруг — деревянные стены избушки. Несколько мгновений она не поднимала глаз, хотя слова, услышанные на дороге, вновь зазвучали в ее ушах — Кида знала, что увидит, и точно, взглянув, наконец, вверх, увидела кровлю, сплетенную из речных камышей, и вспомнила о старике, и перевела взгляд на дверь в стене. Так она лежала, наполовину одурманенная сосновым ароматом, пока дверь не отворилась, медленно, и перед Кидой не предстала невиданная фигура. Словно сама Осень была перед нею или же дуб, отягощенный своею хрусткой, цепкой листвой. Бурый, да, но и переливчатый, точно темное сепиевое стекло, когда его держишь против огня. Косматые волосы и борода старика походили на колтунные травы; кожа имела оттенок песка; одежда спадала фестонами, подобная листьям на свисающей ветке. Все было бурым — симфонией бурого: бурое дерево, бурый ландшафт, бурый старик.
Он подошел к ней, неслышно ступая босыми ногами по земляному полу, вдоль которого ползучие растения рассылали на поиски приключений косвенные плети свои.
Кида приподнялась, опираясь на локоть.
Грубая вершина дуба качнулась, одна из ветвей жестом показала ей: ляг, и Кида снова откинулась на сосновые иглы. Покой, словно облако, окутал ее, она смотрела на старика и знала, что перед ней существо, наделенное редкостным бескорыстием.
Старик отошел от нее медленной, плавной поступью и растворил ставни квадратного оконца, впустив в избу ровный свет северного неба. Затем он вышел из комнаты, а Кида осталась лежать, в безмятежности, и с каждой минутой мысли ее прояснялись. Постель ее, широкая и низкая, состояла из двух колод, подпиравших длинные доски, всего на фут приподнятые над полом. Киде казалось, что усталое тело ее плывет на волне из игл и каждая мышца вкушает покой. Даже боль в ногах, ободранных в дороге, и та плыла — плывучая боль, безликая, почти милая. Бурый старец накрыл ее тремя шершавыми одеялами, и правая рука Киды, проползая под ними, как бы в попытках понять, насколько это приятно — ползти отдельно от изнуренного тела, наткнулась на что-то твердое. Слишком усталая, чтобы гадать, что это, Кида, пособиравшись с силами, вытащила нащупанную вещицу наружу — то был белый орел. «Брейгон», прошептала она, и с этим именем к ней возвратились сотни неотвязчивых мыслей. Пошарив вокруг, Кида отыскала и деревянного оленя. Прижав изваяния к теплым бокам, она ощутила боль воспоминаний, но следом ее охватило новое чувство, родственное тому, какое испытала она, лежа близ Рантеля, и сердце Киды, поначалу неслышно, а там все громче и громче запело, точно лесная птица, и хоть тело женщины внезапно пронизала тошнота, птица все пела, не умолкая.
